Гитлер был моим другом - [60]

Беседы о гуманитарных науках мало интересовали его. Технические предметы, с другой стороны, его завораживали; не знаю, сколько раз я слушал, как он разглагольствует о теории и практике строительства мостов. Особенно его впечатляли американские мосты, и он собирал все фотографии и книги по этому предмету, какие только попадали ему в руки. Позднее он хотел построить мост в Гамбурге, который бы превзошел американские мосты по размеру и всем остальным качествам и которому он хотел дать гордое имя «Врата мира».

Конструкция и детали гигантского публичного зала, способного вмещать триста тысяч людей, были еще одним предметом, о котором он мог разговаривать часами.

И хотя я изо всех сил старался казаться заинтересованным и одобрительно кивал головой через регулярные интервалы, должен признаться, что единственное, что я запомнил об этом колоссальном здании, это то, что его предполагалось построить в Берлине.

Однажды, довольно давно, когда мы разговаривали о ядерном делении, я сказал Гитлеру:

– Я читал, что американцы много лет проводят эксперименты в этой области. А мы занимаемся чем-то подобным?

– Разумеется! – ответил он. – Но эти эксперименты – величайшая опасность, которой подвергается человечество. Только подумайте, если какой-нибудь чертов профакс (так он называл профессоров, занимающихся наукой) сделает бомбу, он, наверно, весь мир разнесет в щепки! Во всяком случае, пока что все это в теории. Слава богу, до практики мы еще не дошли!

И в те дни мы смеялись и думали, что это отличная шутка!

По вечерам, и летом и зимой, Гитлер любил, когда в очаге горит огонь. Он всегда садился как можно ближе и обожал помешивать угли кочергой и подбрасывать свежие поленья в ревущее пламя. На таких сборищах всегда подавали чай и кофе, так как даже те гости, кто был не прочь выпить, старались продемонстрировать, что в глубине души они трезвенники. Но Гитлер прекрасно знал о моих пристрастиях, и для меня всегда приносили капельку чего-нибудь «по моему вкусу», и отражение танцующих языков пламени мило поблескивало на моем бокале.

В этой уютной обстановке Гитлер любил отвлечься под музыку. Он владел огромной коллекцией граммофонных пластинок, и в громадном шкафу на каминной доске хранились сотни записей песен и хоров на всех диалектах немецкого языка, которые изготовлялись специально для него. Однако большинство из них никогда не звучали.

Больше всего он любил слушать отрывки из вагнеровских опер. За ними почти сразу шли симфонии Бетховена и музыка Рихарда Штрауса, а легкий жанр представляли «Летучая мышь» и «Веселая вдова». Во время непринужденной беседы под музыку Борман, которого он прозвал хозяином архивов, доказывал свой музыкальный вкус тем, что ставил пластинки.

Величественная музыка «Тристана» и «Мейстерзингера» неизбежно уносила Гитлера в старые венские дни.

– Я экономил каждый грош, чтобы купить билет на галерку в Императорской опере, – рассказывал он нам, глядя вдаль на пляшущее пламя. – А гала-конце рты! Какое великолепное зрелище, какая пышность и блеск, когда прибывали члены императорской фамилии, когда эрцгерцоги в блестящих золотом мундирах и высокородные дамы, украшенные сверкающими диадемами, выходили из экипажей!

Гитлер получал большое удовольствие, постоянно прокручивая свои любимые музыкальные произведения, но этого удовольствия я с ним не мог разделить. Я остро чувствовал, что, если бы время от времени в программу вносили мелкие изменения, они могли бы решительно улучшить ситуацию! Моя дочь Генриетта фон Ширах как будто бы разделяла мое мнение, так как однажды, гостя в Оберзальцберге, она принесла пластинки с записью «Патетической симфонии» Чайковского. Но Гитлер довольно бесцеремонно велел их убрать. Очевидно, Чайковскому не стоило и мечтать о том, чтобы занять место рядом со священной троицей Вагнер – Штраус – Легар!

В другой раз Гитлер пришел чуть ли не в ужас, когда моя жена стала играть ему Стравинского и Прокофьева. А об одной классической симфонии, написанной Стравинским, отозвался так: «Даже слепая курица может когда-нибудь найти зерно!»

Еще он обожал медицинские дискуссии между врачами и с поистине изумительным терпением не просто слушал их, но и непрестанно засыпал участников вопросами на темы, которые на самом деле никаким боком его не касались. Что до меня, то меня одолевала уверенность, что я заразился по крайней мере одной, если не всеми сразу, болезнью из тех, чьи симптомы столь ясно и подробно описывали в этих беседах! После одной из таких дискуссий Гитлер влился в ряды восторженных сторонников «системы Цабеля» – диеты, изобретенной доктором Цабелем из Берхтесгадена.

Порой в разговоре возникали не слишком для него приятные темы, и я заметил, что женщины выказывали гораздо больше смелости внутри нашего тесного кружка, обращая внимание Гитлера на тот или иной недостаток, и таким образом решалось немало довольно деликатных вопросов. Однако порой Гитлеру это категорически не нравилось, и однажды подобный случай произошел с моей дочерью.

Генриетта недавно вернулась из Голландии и описывала свои впечатления от Амстердама. Рассказывая о том, как из окна гостиницы она смотрела, как евреек угоняют в Германию, она употребила слово «жестоко». Гитлер грубо ее прервал, и в нашем кругу воцарилось ледяное молчание.