И дождался.
Вечер был в тот раз тихий и теплый, совсем летний. Весной, когда выпадают такие теплые вечера, что-то меняется в людях. Добреют они, что ли? А может, окончательно спадает наконец зимняя тоска по теплу? На улицах тогда полно людей, и никому не хочется домой. И мне тоже не хотелось идти домой, стоял возле магазина на том самом месте, где когда-то стояла Ануш, и вспоминал ее. Люди шли мимо, оглядывались на меня. Я не придавал этому значения, привык за последние две недели. Видно, появилось в моем лице что-то блаженное, привлекающее внимание.
И тут я заметил, что за мной пристально наблюдает какой-то тип кавказской наружности — смуглое сухощавое лицо, небольшие усики, напряженный взгляд быстрых черных глаз. Раз он прошел мимо, посмотрел искоса. В другой раз уставился с любопытством, как на музейную достопримечательность. А потом и вовсе остановился напротив. И было в его глазах что-то особенное — изумление, даже ужас, как тогда у Ануш.
— Чего надо? — спросил я беззлобно.
— Вы… Виктор? — неожиданно спросил он.
— Допустим.
— Вас нельзя не узнать.
— Это почему же?
— Поразительно. Ануш говорила, но я не верил…
Ануш! Это было для меня как пароль.
Через пять минут я уже представлял этого человека моей маме:
— Сорен Алазян, геофизик, кандидат наук, знает Ануш…
А еще через четверть часа мы изливали друг другу душу, как старые добрые друзья.
— Не понимают, — жаловался он на кого-то, — а многие не хотят понимать. Привыкли считать, что разделение труда, давшее такой сильный толчок общественному развитию, порождено рабством. И будто бы без рабства человек не мог додуматься до общественного единения. Откуда такое неверие в человека? Почему не допустить, что племена могли добровольно объединяться, а люди добровольно подчиняться старшим? «Рабство — неизбежный этап общественного развития!» — передразнил он кого-то. — А в Индии рабов вообще никогда не было, только домашние слуги. И многие народы миновали стадию так называемого классического рабства…
Я слушал, глупо улыбаясь, и ничего не понимал. Но не перебивал.
— Рабство привело не к разделению труда, а к его разобщению и развращению. Захваченные в рабство люди делали у купившего их рабовладельца чаще всего то же, что и на свободе, только из-под палки. Недаром во время войн сохраняли жизнь ремесленникам. Рабство создавало безумную концентрацию средств в одних руках. И эти средства обращались, как правило, на разрушение, а не на созидание, на содержание захватнического войска. Если что и сооружалось, то лишь помпезное, вроде пирамид — этих памятников человеческой глупости…
— Пирамиды величественны, — возразил я.
— Вот, вот, мы еще несем в себе эту заразу рабства. Нелепое считаем величественным, как и хотели того рабовладельцы-фараоны. А зачем они, пирамиды? Зачем такая безумная трата человеческого труда?
— Но ведь красиво…
— Да?! — воскликнул он прямо-таки с восточной страстью. — А что, если бы мы перестали строить школы и заводы, сажать леса и рыть каналы, а всем народом начали сооружать памятник величиной с Арарат! Красиво же. Чтоб удивить потомков.
Я попытался направить разговор в интересующее меня русло.
— Как там Гукас, Ануш?..
— А что? Все хорошо. Ануш-то и рассказала мне о вас. А я и без того в Москву собирался. Надо было повидаться тут кое с кем, поговорить насчет Мецамора.
— Чего? — неосторожно спросил я.
— Мецамора. Он-то как раз и доказывает: было разделение труда в дорабовладельческую эпоху.
— Кто?
— Да Мецамор же. Вы не знаете о Мецаморе?! — воскликнул он с такой энергией, что мама испуганно заглянула в мою комнату — не буянит ли. — Мецамор — это… это… — Он вскочил, заметался по комнате. — Мы считаем себя цивилизованными людьми и убеждены: все, что было до нас, — никакая не цивилизация, а так, дикость, первобытный строй. Мы ведем свою цивилизацию от первых рабовладельческих государств и тем расписываемся: наша цивилизация — рабовладельческая. И это верно. Чем капиталистический строй отличается от рабовладельческого? По существу, ничем — то же отчуждение труда от человека, человека от труда… Но это особый разговор. Сейчас мне хочется сказать, что цивилизаций в истории человечества было немало: индийская, китайская, арийская, наконец, во многом загадочная, великая, оставившая много такого, без чего мы поныне обойтись не можем…
— Ну как же, — перебил я его, не понимая, зачем он мне все это рассказывает. — Цивилизация есть цивилизация. Самолеты, например…
— И баллистические ракеты, — вставил он.
— Искусственные материалы, успехи химии…
— Отравленные реки, экологический кризис…
— Электроника! — выкрикнул я. — Атомная энергетика! Освоение космоса!..
Он оперся о стол, наклонился ко мне и прошипел угрожающе, словно я был в чем-то виноват:
— И ядерные бомбы, готовые смести, выжечь не только породившую их цивилизацию, но и вообще человечество!..
Это было уже скучно слушать. Сколько можно?! Радио об этом говорит, газеты пишут, неужели еще и за столом?..
— Неинтересно? — догадался Алазян. — Все правильно. Равнодушие и усталость — верный признак вашей чудо-цивилизации, точнее, ее заката.
— Чего вы хотите? — взмолился я.
