Гипнотизер - [50]

У Петруса своя судьба, у меня своя. Одна речь его была усладой для моих ушей, кроме того, он первый из мужчин, чей взгляд я не только чувствовала, но, как мне казалось, даже могла видеть. Но потерять Филиппа? Хватит с меня того, что я потеряла Людвига. Любимого мной Людвига. Филипп как патока, Петрус же походит на соль. Но разве в силах человек ограничить себя чем-то одним?

Однако я отклонилась от темы. Настало время возвратиться на сцену консерватории, где дядюшка в очередной раз пригрозил, что накажет меня. Но собака, которая истово лает, не кусает. Так что я иногда могла позволить себе и поддразнить его.

— Трепку? Мне? Бедной незрячей девушке? — спросила я как можно более невинно. — И для этого ты меня вытащил из монастыря? Скажи, не тая. Заставь надеть на меня смирительную рубашку, мне это не в новинку, там уже пришлось пережить подобное. Ударь по пальцам корешком молитвенника. Или загони иглы под ногти моих грешных пальчиков.

— Замолчи!

— Как прикажет аббат Бальтазар де Вилье.

Сказано это было ледяным тоном. Контраст — основа музыки.

Взяв в руку колокольчик, я позвонила слуге, никого не пускавшему в Большой зал, чтобы мне не мешали репетировать. Стоило ему раскрыть двери, как на сцену гурьбой устремились балетные ученицы. Я слышала шорох платьев, шепот, хихиканье и взволнованное бормотанье. На лице я ощутила порыв ветерка, и тут в воздухе резко запахло фиалками и розовой водой.

— Извините нас, мы сейчас же уйдем! Но нам бы очень хотелось получить ваш автограф!

Рассмеявшись как можно непринужденнее, я взялась за грифель, всегда лежавший в пределах досягаемости. Одним росчерком вывела на обложках нескольких программок свой вензель, потом, объявив, что мне пора, вернулась в артистическую уборную, где с тайной радостью стала дожидаться начала выступления. Такое внимание девочек явно служило добрым предзнаменованием. Страсбург, Базель, Цюрих, Милан, Инсбрук, Мюнхен, Штутгарт — все эти города уже были покорены мной, а теперь мне предстояло брать приступом Париж.

А что же дядюшка?

Он мог до крови искусать губы, до одури молотить себя по физиономии кулаками. Он понимал, что потерпел поражение. Но что поделать? Не мог же он, в конце концов, отсрочить мое совершеннолетие. И смерть Людвига стала его пирровой победой. Только вот судьбе угодно было прислать Людвигу подкрепление в лице Филиппа и Петруса.

Виват, Мария Тереза! Думаю, что уместным будет далее вновь предоставить ей слово — ну а теперь уж позвольте мне продолжить свой рассказ. Хотя ее уже четырежды вызывали на сцену, хотя у входа к ее уборной было не протолкнуться от желающих поздравить ее с ошеломляющим успехом, в зале не смолкали овации.

— Еще, еще, Мария Тереза, ради Бога, сыграйте еще!

Франсуа Антуан Хабенэк забрал у нее цветы и передал их Луиджи Керубини, который безучастно передал их еще кому-то — а этот кто-то был я. Поскольку цветы в руках куда лучше подходили несколько иному типажу мужчин, на который я явно не тянул, я тут же отделался от букета, довольно бесцеремонно всучив его Филиппу. Мария Тереза попыталась что-то возразить, однако дирижер Хабенэк и директор консерватории Керубини, взяв ее в клещи, буквально силком вытащили на сцену. Чуть скованно Мария Тереза снова опустилась на табурет перед инструментом, затем, повернувшись к публике, произнесла:

— Не могу сказать, завоевала ли я ваши сердца, но вы мое — несомненно.

В оглушительных аплодисментах потонули первые такты темы «Ah-vous-dirai-je-Матап». За время поездки в Париж в 1778 году Моцарт написал двенадцать различных вариаций: восхитительных, проникновенных миниатюр, слушая которые ни за что не догадаешься, что композитора занимали в ту пору думы о матери, умиравшей в грошовой парижской гостинице. Я улыбался, Филипп тоже, улыбались и Хабенэк с Керубини. Потому что если красивая женщина играет Моцарта, да еще упомянутые вариации, — сие ничуть не менее любопытно и своеобычно, чем наблюдать за танцем молодой, но подающей большие надежды балерины-дебютантки.

Мадам Каталани, вновь назначенная директриса Итальянского театра, крепко сбитая особа, испустила вздох зависти. Месье Беранже нервозно облизывал губы. Наряду с богом шансонье явились и многие другие знаменитые исполнители, в ту минуту они на цыпочках пробирались к артистической уборной — молодой венец Генри Герц, ученик профессора композиции Рейхи, которому пророчили будущее великого пианиста, Фридрих Калькбреннер, в свое время учившийся в консерватории, а теперь он жил и творил в Лондоне.

Молодой человек страстно вслушивался в игру Марии Терезы, время от времени косясь на худощавого господина в светлом сюртуке, пальцы которого нервно подрагивали. Это, случаем, не Иоганн Петер Пиксис? Виртуоз? Я не мог сказать с определенностью, однако его сильные мясистые руки указывали на принадлежность к племени пианистов. А оба бородатых господина, стоявших рядом с Филиппом, — явно профессора, судя по характерной величавой осанке, — тот, что постарше — Антонин Рейха, а другой — Франсуа Адриен Буаэльдье. Между ними забился бледнолицый юноша, имя которого я случайно услышал, проходя мимо, — Адольф Адам. Я успел заметить, какими глазами этот Адам смотрел на маэстро Даниеля Обера, восходящую звезду парижской Оперы. Взгляд их можно было истолковать только так: погоди, погоди, вот пробьет мой час, и он станет для тебя последним.