Гипнотизер - [29]

— Мари!

— Петрус, я это чувствую.

— Что?

— Безумие. Зло.

Несмотря на превосходную еду — листья салата, бульон, отбивная из нежнейшего ягнячьего мяса и яблочный пирог на десерт, — слова Мари намертво запали в разум. Не получалось просто отбросить их как фантазии не совсем нормального человека. Выглядело так, будто рассказ Мари Боне подтверждал пережитое мной всего пару дней назад.

Вновь на сцене появился Себастьен — да, да, тот самый Себастьен Суде из Шарентона, о котором уже шла речь на первых страницах. Сын мэра. Фанатичный блеск в глазах этого четырнадцатилетнего мальчишки не выходил у меня из головы. Да-да, сей молодой человек внушал серьезные опасения. Приор де Кульмье без колебаний запер бы его в лечебнице, но, поскольку по вполне объяснимым причинам сделать такое было непросто, Себастьену предстояло лечиться в домашних условиях. Естественно, что роль врачующего выпала «избавителю Ла Бель Фонтанон», «нашему добрейшему эскулапу, мягкосердечному человеку». Естественно, что для Кульмье было делом чести вызволить из беды сынка городского головы, но и, с другой стороны, все говорило в пользу успешного лечения.

— Как я понимаю, вы с этим справитесь?

У мальчика психоз. Или мания, если вам больше подходит такое понятие.

— Слова, слова. Понятия. У него не в порядке с головой. И когда вы приведете ее в порядок, считайте, что вы — главный врач. Неужели это не достойный стимул?

Приор извлек носовой платок и обстоятельно высморкался. После чего ненавистным мне барским жестом (высокомерный взмах руки) дал понять, что разговор окончен.

— Петрус, вы свободны, но не разочаровывайте меня.

Что же все-таки стряслось с Себастьеном? С тех пор как Господь в первый день сентября подарил его родителям дочку, мальчик страдает кожным зудом. Микстуры и мази помогают так же мало, как нашептывания знахарок. Напротив, чем больше усилий предпринимается для облегчения страдания сына, тем хуже ему становится. Следует еще добавить, что брат категорически отказывается даже дотронуться до сестренки.

— Сдеру с себя всю эту гадость, только и всего. Моя кожа — что хочу с ней, то и делаю. Как-нибудь перетерплю, может, таково мое испытание!

Подобные откровения могли бы и насторожить мать, ан нет. Я бы с великим удовольствием наградил ее хорошей затрещиной.

— Ах, эти вечные проблемы воспитания подрастающего поколения, — простонала она и тут же повернулась к своему сокровищу — Эстер. Девочка — любимица, мальчик — лишь братик любимицы.

— А к чему тебе все эти испытаний?

Я попросил мадам Суле выйти, и мы с Себастьеном остались вдвоем. Комната мальчика выглядела более чем прилично, оказывается, у него и книги имелись. Себастьен, еще более неуклюжий и усыпанный веснушками, чем летом, рухнув в отвратительно скрипнувшее кресло, принялся отдирать от кожи пропитанные засохшим гноем бинты. Я понимал, что все это — демонстрация. С лица мальчишки не сходила дьявольская ухмылка, он из кожи вон лез, стараясь произвести на меня впечатление. Покончив с бинтами, Себастьен деловито соскреб ногтем гнойный прыщик. После этого стащил через голову рубашку и выставил на обозрение грудь. Она выглядела так же, как руки, за исключением, пожалуй, двух порезов подлиннее.

Можно было ставить диагноз. Себастьен страдал от ревности, только вот признаться себе в ней не хватало духу. Вот он и наказывал себя сдиранием кожи. Проблема состояла лишь в том, чтобы определить, где ревность переходила в ненависть.

— Так все-таки к чему тебе все эти испытания? — не отставал я от мальчика, пытаясь перехватить его взгляд.

Тот в ответ лишь тряхнул головой.

— Я вам не какая-нибудь баба, — угрюмо процедил он, тем самым давая мне понять, что с ним все эти гипнотические штучки-дрючки не пройдут.

Впрочем, молодой человек явно переоценивал себя: уже несколько мгновений спустя взор его странно скосился, затем он стал задумчиво шептать, будто припоминая что-то. Я разобрал, что речь шла о его сестре Эстер и что «придет время, и она полюбит его». А до тех пор он должен обновить на себе кожу. Таково его испытание.

— Значит, ты сдираешь кожу исключительно ради Эстер?

— Она же меня не любит! И папе с мамой запретила меня любить.

В голосе Себастьена зазвучали твердые нотки, взор стал ледяным и безжизненным. Рыбий взгляд.

— Себастьен!

— Да?

— Эстер — грудной ребенок. Несмышленыш. Она еще и говорить-то не умеет. Ну посуди сам, как она может запрещать или же разрешать что-то твоим родителям? Ты волен думать что угодно, но я тебе заявляю вполне серьезно: когда ты на самом деле сдерешь с себя всю кожу, тогда уж точно не рассчитывай на любовь Эстер. Кому нужен брат, который ни дать ни взять — кусок конины? От тебя уже сейчас так гноем несет, что находиться рядом тошно. А потом ты вовсе сгниешь, тебя будут жрать мухи, которые налетят на этот смрад со всей округи. Да что там мухи? Собаки за тобой будут бегать — авось им посчастливится тобой полакомиться! Отхватить от тебя кусочек? Скажи честно, устраивает тебя такое?

Под финал я попытался внушить Себастьену еще один образ — а понравилась бы ему сестра без кожи? Потом, попрощавшись, попросил его снова все серьезно обдумать и дать мне ответ в понедельник, когда я приду снова.