Гиперион - [8]

Вайнтрауб тихонько погладил по голове спящую дочку.

– Мы живем в странные времена, – задумчиво произнес он. – Поскольку мы входим в ту ничтожную долю процента граждан Гегемонии, которые предпочитают путешествовать не по Сети, а в открытом космосе, от звезды к звезде, мы представляем самые разные эпохи нашего недавнего прошлого. Мне, например, шестьдесят восемь стандартных лет, но из-за сдвигов во времени, вызванных моими путешествиями, я мог бы растянуть эти трижды двадцать и восемь лет на целый век истории Гегемонии, если не больше.

– И что? – спросила Ламия.

Вайнтрауб взмахнул рукой, адресуя свои слова всем сидящим за столом:

– Каждого из нас можно уподобить и острову в океане времени, и самому этому бескрайнему океану. Или, говоря не столь высокопарно, каждый из нас, возможно, держит в руках недостающий кусочек головоломки, которую еще никому не удавалось сложить с тех пор, как человек высадился на Гиперионе. – Вайнтрауб почесал нос и продолжил: – Это тайна, а разгадывать тайны, откровенно говоря, я люблю больше всего на свете и готов посвятить этому, быть может, последнюю неделю своей жизни. Если кого-нибудь из нас вдруг осенит – прекрасно. А если нет – что ж, будем решать задачу и получать удовольствие от самого процесса.

– Согласен, – сказал Хет Мастин без тени волнения в голосе. – Раньше мне это не приходило в голову, но теперь я вижу всю мудрость вашего решения: нам необходимо рассказать свои истории, прежде чем мы встретимся со Шрайком.

– А если кто-нибудь солжет? – быстро спросила Ламия Брон.

– Ну и что? – ухмыльнулся Мартин Силен. – В этом-то и вся прелесть.

– Давайте проголосуем, – предложил Консул, вспомнив предупреждение Мейны Гладстон. Нельзя ли вычислить агента Бродяг, сопоставив истории? Консул тут же улыбнулся своим мыслям – агент не настолько глуп.

– Вы, видимо, решили, что у нас тут парламент? – В голосе полковника прозвучала ирония.

– А как же иначе, – ответил Консул. – У каждого из нас – своя цель, но идти к Шрайку мы должны вместе. Нам нужны какие-то механизмы принятия решений.

– Мы могли бы выбрать начальника, – предложил Кассад.

– Да ну вас в жопу с такими порядками, – благодушно ответил поэт. Остальные согласно закивали.

– Хорошо, – сказал Консул. – Итак, господин Вайнтрауб предложил нам рассказать о наших связях с Гиперионом. Голосуем за его предложение.

– Все или ничего, – добавил Хет Мастин. – Либо рассказывают все, либо никто. Мы будем придерживаться воли большинства.

– Договорились. – Консул внезапно проникся любопытством к чужим историям и в равной мере уверенностью в том, что никогда не расскажет своей собственной. – Кто за то, чтобы рассказывать?

– Я, – сказал Сол Вайнтрауб.

– Я – тоже «за», – сказал Хет Мастин.

– Не то слово! – воскликнул Мартин Силен. – Ради этакого балагана я бы отказался от целого месяца оргазмической бани на Шоте.

– Я также голосую «за», – сказал Консул и сам себе удивился. – Кто против?

– Я против, – сказал отец Хойт, но голос его звучал нерешительно.

– Ерунда все это, – небрежно бросила Ламия Брон.

Консул повернулся к Кассаду.

– А вы, полковник?

Федман Кассад пожал плечами.

– Итак, четыре голоса «за», два – «против», один воздержался, – подвел итоги Консул. – Большинство «за». Кто начнет?

Все умолкли. Наконец Мартин Силен поднял глаза от небольшого блокнота, в котором что-то писал, вырвал листок и разорвал его на несколько полосок.

– Здесь числа от одного до семи, – сказал он. – Почему бы нам не бросить жребий?

– Это как-то по-детски, – недовольно заметила Ламия.

– А я и есть дитя, – ответил Силен, улыбаясь как сатир. – Посол, – он повернулся к Консулу, – не могу ли я позаимствовать эту позолоченную наволочку, которую вы носите вместо шляпы?

Консул передал свою треуголку, туда опустили сложенные полоски бумаги, и она пошла по кругу. Сол Вайнтрауб тянул первым, Мартин Силен последним.

Удостоверившись, что никто не подсматривает, Консул развернул свою полоску. Его номер был седьмым. Напряжение спало – так выходит воздух из туго надутого воздушного шарика. «Вполне вероятно, – подумал он, – прежде, чем придет мой черед рассказывать, что-нибудь стрясется. Допустим, война. Тогда наши байки станут вообще никому не нужны – разве что чисто теоретически… Или же мы сами потеряем к ним интерес. В общем, кто-нибудь да помрет: или король, или лошадь. В крайнем случае, можно научить лошадь разговаривать. А вот пить больше не надо».

– Кто первый? – спросил Мартин Силен.

В наступившей тишине был слышен только легкий шелест листвы.

– Я, – произнес отец Хойт. Лицо священника выражало то смирение перед болью, которое Консул не раз видел у своих неизлечимо больных друзей. Хойт показал свою полоску бумаги с четкой единицей.

– Хорошо, – сказал Силен. – Начинайте.

– Как, прямо сейчас? – растерялся священник.

– Почему бы нет? – отозвался поэт. Силен прикончил, по меньшей мере, две бутылки вина, но проявилось это пока лишь в том, что щеки его, и без того густо-розовые, стали совсем пунцовыми, а вздернутые брови загнулись уж совершенно демоническим образом. – До посадки еще есть время, – добавил он, – и я предпочел бы сперва благополучно сесть и оказаться в обществе мирных туземцев, а уж потом отсыпаться после фуги.