Гинекологическая проза - [29]

Надо – не надо, куда там, паровоз летел вперед неудержимо. Подали заявление. (Работница ЗАГСА, только глянув на них, спросила с ужасом: «А пятьдесят копеек на гербовую марку у вас есть?» И потом: «А мама знает?») День им назначили – шестое ноября, накануне праздника (а следующая возможная дата была через месяц). Оля расстроилась было – не любила она этот праздник, но после решила – все к лучшему, можно будет вместо всенародного торжества отмечать семейное. Друзья тоже ругались – осенью цветы и так дороги, а под праздник втрое.

Стали готовить свадьбу, все как положено, чтобы гости, чтобы костюм жениха, белое платье (Оля покупать не хотела, говорила: «Я буду в джинсах», но номер не вышел – купили). От собственно свадьбы остался у Ольги среди всей суеты только набор отрывочных воспоминаний: прогулка пешком до ЗАГСа в длинном белом платье по ноябрьской слякоти, пронзительно-голубой бархат одежды дамы-распорядительницы (ни дать, ни взять – театральный занавес и на нем золотой герб на цепи посреди пуза), кольцо, упорно не желающее налезать на палец, роскошный букет свежих тюльпанов, который принесли друзья из группы – где только достали в ноябре месяце, родительская квартира, очищенная от привычной мебели и уставленная разнокалиберными столами, крики «горько» и тягостное ощущение себя в качестве фигуры речи – застольной невесты…

Они с Мишей не высидели всего положенного торжественного церемониала, смотались тихонько где-то в перерыве между горячим и десертом… Ночь тоже как-то выпала из памяти, а вот утро следующего дня…

Утром Оля проснулась рано, с гудящей слегка головой после некрепкого, разрывистого сна (и день накануне был нелегкий, и спится на непривычном месте тяжело), тихо поднялась, не будя Мишу, подошла к окну… Мишина комната была небольшой, вытянутой в длину, разложенный диван перегораживал ее почти целиком, только и умещался еще письменный стол в углу под книжными полками, и сразу начинался широкий мраморный подоконник – преддверие заоконного мира…

Снаружи стоял серый день. Дождик не дождик – серый туман низко и влажно висел за окном. Рядом рос огромный старый тополь, голый, тоже серый и по-осеннему мокрый, ветки его доставали с той стороны до стекла, сквозь них виднелся желтовато-серый кирпичный дом напротив. Оттуда почему-то слышались плавные звуки рояля…

Все эти серые дом, тополь, и даже рояль – показались Оле до того непривычными и чужими, что первой, самой непосредственной реакцией ее был испуг. «Где я? Зачем я здесь?» И сразу за ним пришло осознание, что да, она там, где и должна быть, здесь ее место, и это теперь навсегда. Игра окончилась, ловушка захлопнулась. Она еще прошептала вслух, совсем по-детски: «Мама, я хочу домой», но тут зашевелился на диване Миша, мгновенно пронеслась в голове мысль: «Но Мишка-то в чем виноват, это только я такая дура, главное – не показывать виду», и, повернувшись лицом в комнату, она шагнула к дивану с улыбкой: «Доброе утро».

Потом, растворясь в суете будней, это первое ее тягостное чувство исчезло практически бесследно, в доме толклись люди, со свекровью у нее сложились легкие, дружеские отношения, почти родство душ, родители навещали ее достаточно часто, словом, жизнь текла, находя для себя приемлемое русло. Иногда только, случайно оставаясь одна в этой огромной, так и не ставшей для нее своей квартире, она подходила к окну, смотрела на тополь и снова чувствовала себя совершенно чужой и ненужной здесь. В доме напротив, очевидно, жил музыкант, потому что звуки рояля не были случайным явлением, а наоборот, слышались достаточно часто. Само по себе это было приятно, и только под настроение, по ассоциации, нагоняло тоску.

Молодые жили, совершенно предоставленные сами себе. Вообще все обитатели этого дома жили крайне обособленно – каждый в своей комнате, приходил-уходил, ел и спал, абсолютно не соотносясь с остальными, и Оле, в семье которой совместные веселые ужины были даже не традицией, а чем-то настолько естественным, что и задумываться об этом не приходилось, это раздельное существование казалось по меньшей мере странным. Бабушку-профессора она естественным образом побаивалась, поэтому, сохраняя пиетет, общение с ней сводила к вежливым репликам при встречах; но свекровь, Соню (это обращение – Соня, по имени, но на «вы» – было выработано в результате долгих обсуждений, как компромисс между просто «Соней», «мамой», и по имени-отчеству), она всегда встречала с радостью, на открываемую Соней дверь выбегала из комнаты, здоровалась, брала сумку, ставила на кухне чайник или грела ужин, рассказывая о событиях дня. Обсуждение актуальных вещей перерастало в общий треп, из кухни – «Пойдем, покурим», – они перемещались в Сонину комнату, свекровь закуривала (курение на другой территории бабушкою строжайше запрещалось), Ольга устраивалась рядом, продолжая беседу. Соня с удивлением говорила потом Олиным родителям: «С появлением Олечки мне просто хочется приходить домой».

Возможно, эта малоестественная теплота в отношениях со свекровью (ведь, как говорят, свекровь с невесткой – лучшие враги) объяснялась еще и тем, что семейная их с Мишей жизнь обернулась далеко не тем безоблачным счастьем, как могло ожидаться сначала.