Гимн Лейбовичу - [81]

— Сегодня, я думаю, будет лучше, — тихо ответил дон Таддео.

— Я распоряжусь, чтобы вам приготовили провиант. — Аббат повернулся, чтобы уйти, но остановился и добавил мягко: — А когда возвратитесь к себе, передайте послание вашим коллегам.

— Конечно. Вы написали его?

— Нет. Просто скажите, что каждый, кто пожелает здесь работать, будет принят с радостью, несмотря на скудное освещение. В особенности дон Махо. Или дон Эзер Шон с его шестью ингредиентами. Я думаю, люди должны некоторое время повертеть в руках ошибки, чтобы отделить их от истины… лишь бы они не ухватились за них с жадностью, так как они более приятны на вкус. Скажите им также, сын мой, что когда настанут такие времена — если они действительно настанут, — когда не только священники, но и философы будут нуждаться в убежище… скажите им, что у нас стены толще, чем у иных крепостей.

Кивком головы он отпустил монахов и с трудом потащился вверх по лестнице — ему хотелось побыть одному в своем кабинете. Неистовая фурия опять взялась за его внутренности, и он знал, что снова предстоят мучения.

— Nunc dimittis servum tuum, Domini… Quia videnmt oculi mei salvatare…129

«Может быть, на этот раз болезнь проявится в более пристойном виде», — подумал он с робкой надеждой. Он хотел вызвать отца Голта, чтобы исповедаться ему, но решил, что будет лучше обождать, пока гости не уедут. Он снова уставился на указ Ханегана.

Стук в дверь прервал его страдания.

— Не можете ли вы зайти попозже?

— Я боюсь, что попозже меня здесь уже не будет, — ответил из коридора приглушенный голос.

— А-а… дон Таддео, входите, входите. — Дом Пауло выпрямился; он крепко зажал свою боль, не тщась освободиться от нее, а пытаясь только управлять ею.

Ученый вошел и положил на стол аббата свернутые бумаги.

— Я подумал, что должен оставить вам это, — сказал он.

— Что это у вас?

— Чертежи ваших фортификационных сооружений. Те, что сделали офицеры. Лучше вам немедленно сжечь их.

— Почему вы делаете это? — тихо спросил дом Пауло. — После нашего разговора внизу…

— Не заблуждайтесь, — прервал его дон Таддео. — Я бы вернул их в любом случае: это дело чести — не дать им извлечь грубую выгоду из вашего гостеприимства. Но оставим это. Если бы я вернул чертежи раньше, у офицеров было бы достаточно времени и возможностей сделать еще один комплект.

Аббат медленно привстал и потянулся к руке ученого.

Дон Таддео заколебался.

— Я не обещаю защищать ваши интересы…

— Я знаю.

— …поскольку считаю, что ваши сокровища должны быть открыты всему миру.

— Это было, это есть, это пребудет вовеки.

Они с воодушевлением пожали друг другу руки, но дом Пауло знал, что это никакое не примирение, а лишь знак взаимного уважения противников. Вероятно, большего никогда и не будет.

Но почему все это должно повториться?

Ответ был рядом, в его руке. И еще был шепот змия: «…так как Господь ведает, что в тот день, когда вы вкусите от него, глаза ваши откроются, и вы станете такими же, как Он». Древний прародитель лжи был весьма хитер, говоря полуправду: как вы сможете «познать» добро и зло, пока у вас так мало примеров? Попробуйте и будете как Бог. Но ведь ни неограниченная мощь, ни бесконечная мудрость не могут даровать людям божественности. Для этого у них также должна быть божественная любовь.

Дом Пауло вызвал молодого священника. Время ухода было совсем близко. И скоро должен был наступить Новый год.

Это был год невиданных ливневых дождей в пустыне, и они заставили цвести давно высохшие семена.

Это был год, в который зачатки цивилизации пришли к язычникам Равнины, и даже люди Ларедана начали бормотать, что все, возможно, к лучшему. Новый Рим не согласился с этим.

В этом году между Денвером и Тексарканой было заключено и разорвано временное соглашение. Это был год, в который старый еврей возвратился к своей прежней жизни врачевателя и странника; год, в который монахи Альбертианского ордена похоронили своего аббата и принесли обет новому настоятелю. Год страстной веры в завтрашний день.

Это был год, в который с Востока прискакал царь, овладевая землями и подчиняя их себе. Это был год человека.

23

Удушливая жара плыла над залитой солнцем дорогой, опоясывающей поросший лесом холм. Жара усиливала мучительную жажду Поэта. Наконец он кое-как оторвал от земли затуманенную голову и попытался оглядеться. Схватка была окончена, все было совершенно спокойно, если не считать кавалерийского офицера. Канюки скользили совсем низко.

Он увидел несколько мертвых беженцев, одну лошадь и придавленного ею к земле умирающего кавалерийского офицера. Время от времени к кавалеристу возвращалось сознание, и тогда он жалобно вопил. Он поочередно призывал то мать, то священника. Иногда он окликал свою лошадь. Его вопли беспокоили канюков и вызывали еще большее раздражение Поэта. Он был сейчас весьма унылым Поэтом. Он никогда не ожидал, что окружающий мир будет действовать учтиво или хотя бы благоразумно; мир и впрямь редко действовал таким образом. Часто он мужественно погружался в самую гущу его жестокости и глупости, но никогда прежде мир не стрелял ему в живот из мушкета. Поэт находил это совсем уж бессердечным.