Гимн крови - [20]

— Нет. Не нужно. Это смертный разговор. Теперь ты — Мона, рожденная для тьмы.

Я пытался осторожно донести до нее это, наблюдая, как улыбка то появляется на ее губах, то пропадает. Бледные веснушки усеивали ее лицо, мягко сияла безупречная кожа.

— Вот так. Позволь своим глазам насладиться тем, что ты видишь. Больше цветов для тебя, ощущений, о которых ты не могла и мечтать. Темная кровь — чудесный учитель. Ты дрожишь, потому что думаешь, что боль вернется. Но тебе больше не почувствовать той боли даже, если ты захочешь. Перестань дрожать. Я не шучу. Прекрати.

— Что ты хочешь, — спросила она, — чтобы я покорилась тебе или крови?

Я тихонько рассмеялся.

— Почему-то женщины всегда удивляют меня, — сказал я. — Мужчины нет. Думаю, я вообще недооценивал женщин. Это меня расстраивает. Они так милы, будто не из этого мира.

Она откровенно рассмеялась.

— Что ты подразумеваешь под "не из этого мира"?

— Имя вам — Великая тайна, моя сладкая.

— Впечатляюще, — сказала она. — Хорошо. Тогда подумай об Адаме из Библии. Я имею в виду того парня, жалкую тряпку всех времен, который пожаловался Всемогущему богу, Создателю, Яхве, сотворившему звезды: "Она сказала мне съесть яблоко!" Да, я хотела сказать, что этот несчастный сотворенный из грязи мужчина, не более чем бесхребетное, безнадежное ничтожество! Вот, что есть настоящий грех! Вот начало падения!

— Все так, но, когда ты видишь прекрасную женщину, вроде тебя, с твоими зелеными глазами, в такой приятной близости, прелестный голосок произносит умные слова, в то время как на тебе не надето ни нитки, а ты смотришь на меня с таким выражением, будто знаешь все тайны Мироздания, то невольно начинаешь чувствовать себя в шкуре Адама.

Его замешательство было простительным. На лицо смягчающие обстоятельства. Бедняжка мог бы сказать в свое оправдание следующее: "Это абсолютно непостижимое, не от мира сего, странное, сверх всякой меры соблазнительное существо, которое ты сотворил из моего ребра, сказало мне: "Съешь это яблоко!" Что скажешь на это?

Квинн невольно рассмеялся. Он наслаждался обладанием. Как мной, так и ею, лежащей на кровати. Это было так мило — его смех. Я вновь сосредоточился на Моне. Довольно о саде Эдема. (И довольно о том, что недавно произошло у парадного выхода между мной и кем-то, о ком мне не следовало и мечтать).

К дьяволу!

На этой постели было чертовски много цветов! Она терпеливо ждала, обнаженные груди едва не касались меня, рыжие волосы запутались в розах. Она просто смотрела на меня, не сводя зеленых глаз, ее губы — такие соблазнительные, нежные. Сверхъестественное создание. А я знал самых чудесных из них. Что на меня нашло? Лучшее, что мне остается, сделать вид, что не случилось ничего дурного.

Как будто ты не сотворил зло снова! Ты, дьявол!

— Покорись нам обоим: мне и Крови, — сказал я. — Я хочу, чтобы ты и Квинн были безупречны, каким не был я. Я хочу, чтобы вы преодолели начальный этап без ошибок. Слышишь меня? Квинна изувечили дважды, когда подарили ему жизнь. Плохие родители. Я хочу вырвать это из его сердца.

Я почувствовал, как Квинн нежно сжал мою руку. Одобрение, несмотря на то, что я практически лежал на маленьком аппетитном вместилище любви всей его жизни, теперь трансформированном в его бессмертную спутницу.

— Кровь говорила со мной, — сказала она. Она больше не дрожала, слезы высохли, оставив следы на щеках, похожие на полоски пепла. — Она устанавливает связь, эта кровь. Я не понимала этого, пока все не кончилось. Это было так хорошо. А потом пришли мысли. Я знаю, что ты преодолел века. Ты даже практически преодолел самого себя. Ты отправился в пустыню, как Христос. Но ты не погиб, потому что у тебя очень сильная кровь. Ты боишься, что не сможешь умереть. Все, во что ты верил, разрушено. Ты говоришь себе, что для тебя не осталось иллюзий, но это не правда.

Она снова вздрогнула. Переход происходил слишком быстро для нее. И, может быть, даже для меня.

Где же этот дух? Сказать ей о нем? Нет. Все же хорошо, что она больше не могла читать мои мысли.

— У меня нет теологии, объясняющей наше существование, — сказал я. На самом деле я говорил и для Квинна тоже. — Бог терпит нас. Но что это может значить?

Она улыбнулась, почти горько.

— Но у кого есть такая теология, если разобраться?

— У многих людей. Кажется, она есть у твоего отца Кевина, — ответил я.

— У отца Кевина — христология. Это разные вещи, — заметила она.

— Ужасно ласкает мой слух, — сказал я.

— Брось. Он не сможет обратить тебя, даже если в его распоряжении будут столетия.

Я с горечью подумал о Мемнохе-дьяволе, о Боге Воплощенном, с которым я говорил. Я подумал о своих сомнениях в их реальности, о своих подозрениях, что был лишь пешкой в изощренной игре духов. Вспомнил, как выбежал на заснеженные улицы Нью-Йорка из ада, вопящего мириадами голосов тех, кто и признал, и продолжал отрицать вину, потому что всем иллюзиям я предпочел материальную, чувственную реальность. Действительно ли я не верил тому, что увидел? Или я попросту счел ту Вселенную непригодным для существования местом? Я не знал. Я хотел быть святым! Мне было страшно, я ощущал пустоту. Какова могла быть природа ее жуткого ребенка?