Гидроцентраль - [123]

Вот это умение, полученное от долгого опыта, вовремя щелкнуть задвижкой на бесконечно тонких, тончайших, нескончаемых качаниях, вверх–вниз обступившего вас материала, умение остановить поток фактов, сказать «довольно», когда вес явления найден, — вот это и было личной заслугой человека, стоявшего сейчас выпрямившись, с бумажкой в руке, и повернув безволосое, внимательное и простое, морщинами тронутое лицо в сторону собравшихся.

Он прочитал повестку и объявил общее собрание открытым.

II

— Товарищи!

В повестке дня:

1) Вопрос о мосте.

2) Слово предместкома.

3) Слово секретаря ячейки.

4) Доклад главного инженера.

Выступления, товарищи, без предварительной записи, в порядке живой очереди. Кто имеет сказать относительно моста, переходи налево… Дай перевод, товарищ!

Когда взволнованный голос, переводя речь на армянский, умолк, наступила на несколько мгновений нервная и возбужденная тишина, и в ней каждый сильнее почувствовал важность того, что должно быть сказано.

Несколько раз скрипнула дверь — входили запоздавшие. Зеленовато–бледное лицо Агабека застыло у самой стены. Появившийся Ареульский через всю толпу мрачно проследовал к президиуму и остановился, потому что сесть было негде.

— Эх, — сказал Фокин довольно громко, — жаль, Арэвьяна нет!

Даже и в этом сказался самостоятельный нрав Фокина: жалеть рыжего на участке не смели. Соединенным усилием участковых дам рыжий прослыл таинственным беглецом, преступником заграничного калибра. Одни говорили, что он перешел с пулеметом персидскую границу; другие — что, будучи дашнакским агитатором, снял ответственному лицу, по поручению иностранного капитала, вместе с шапкой и голову; третьи — что под видом архивариуса он собирал шпионские сведения; но убедительней всего говорили факты: повестка из чигдымского угрозыска и обыск, который будто бы, по уверению местных дам, хотели произвести в помещении рыжего. Не удался обыск потому только, что помещения, как и вещей, у Арно Арэвьяна, в сущности, не оказалось, а это наполнило участковую публику и само по себе почти мистическим ужасом.

Один Фокин плевал на слухи. Угрозыск или не угрозыск, — дело разъяснится просто, а по его мнению — Арно Арэвьян был хороший парень, — он самолично даст ему рекомендацию.

Приглядевшись сейчас к движению толпы, Фокин озабоченно встал и тоже двинулся: он шел налево, где набиралась своя публика. Тут был иконописный Шибко с указательным пальцем в бороде, был начмилиции Авак, был молоденький рабочий, последний тихоня на участке, и немало других. Каждый из них ждал минуты, когда придется сказать о мосте.

— Слово принадлежит товарищу Шибко!

Плотник вышел вперед, ставя ноги в сапогах разбивочкой, медленно, по–деревенски. Издалека он казался важным. Лицо плотника, строгое и картинное, глаза, вскинутые под потолок, палец в бороде — не подведет парень, сейчас видно — себе на уме человек. Собрание в предвкушении больших и веских событий, разволновалось, тем более что Шибко перед речью помедлил, как бы нахватываясь воздуху.

Но вот минута прошла, а Шибко все помалкивал. Тишина стала неспокойной. Шибко помалкивал, хотя все знали, что насчет моста он собаку съел. Шибко помалкивал — саркастическая усмешка тронула пухлые губы Манука Покрикова, сидевшего в президиуме. А Шибко помалкивал не случайно.

Не то чтобы он растерял слова или струсил: он помнил очень хорошо все, что хотел сказать, но в эту минуту непредвиденное и большое затруднение ощутил плотник Шибко — слова его, загодя приготовленные, нуждались в том, чего не было: в видении гибнущего моста. Главным доводом для тех, кто видел гибель моста, было седьмое чувство; а повторить, что́ тогда знал и всякому мог передать, — в обстановке механической мастерской, где благоухают пылью и жестью спокойные стружки, где стоят станки, где солидно пачкает металлическая пыльца, где ничто не напоминает ту ночь, — повторить эти доводы оказалось неимоверно трудным.

Шибко молчал, и вдруг, выдавая себя, этот крепкий и величественный человек переминулся с ноги на ногу. В самом конце мастерской местком Агабек опустил низко голову, — он переживал его стыд, как свой.

Товарищ Манук Покриков встал. Он сделал ручкой, подманивая к себе свидетелей против моста: да ну же, ступай вперед, иди, кто собирался, ближе иди! Он выжидательно и даже ласково нацелился на тихоню рабочего, пристально, в упор, взглянул на Авака — товарищ Манук Покриков был в эту минуту великолепен.

— Смелей, товарищ! Повторяйте ваши доводы. Я ваши все доводы, знаю, они у меня вот здесь, — он ударил по портфелю, — если хотите, я вам лично могу повторить…

— Для наших местов это не мост, — угрюмо сказал Шибко.

— А почему?

Тут раззадоренные усмешкой Покрикова и тем, что Шибко занимал место оратора, а им можно крикнуть из угла, — выступили и другие, кто собирался.

Замечания были те же самые. Неделю назад они звучали убедительно, они были полны простой деловой правды, к ним хотелось прислушаться, от них пришел бы в восторг любитель всего ясного и не банального, близкого к искусству, но сейчас сами говорившие высказывали их нерешительно и с ноткой недоверия к себе.