Гибель волхва. Варвары - [5]

— Батюшка ты, огонь, будь ты кроток, будь ты милостив. Как ты жарок и пылок, как жгешь и палишь в чистом поле травы и муравы, чащи и трущобы, у сырого дуба подземельные коренья, так же я молюся и корюся тебе, батюшка огонь, жги и спали с меня, Парани, и с Ростислава и со Всеслава всяки скорби и болезни, страхи и переполохи!

Едкий дым все сильнее щипал глаза, и мальчик пригнулся с лавки к полу.

Потом, когда печь протопилась, они с отцом быстро помылись и, чистые, свежие, вышли на жерди, уложенные полом перед дверью бани.

Прозрачная ночь опустилась на Липовую Гриву. Бесчисленные звезды сверкали на небе, вокруг было тихо и спокойно. Лишь иногда что–то едва слышно шуршало на крыше бани или кто–то осторожно крался в кустах малины. Вдали грозно стоял черный лес, и река сворачивала в него, отражая на повороте блестящий наверху Перунов Млечный Путь.

Из приоткрытой в баню двери доносился плеск воды, остатки поредевшего мокрого дыма нехотя выплывали оттуда и исчезали во тьме.

Мальчик с отцом всегда сидели тут молча, будто боялись кого–то спугнуть. Время шло медленно; потом скрипела дверь и выходила, держа в руке масляную плошку, мать. От ее белой рубахи приятно пахло мятой.

— Не уснули еще? — всегда одинаково спрашивала она, присаживаясь рядом. — Ступайте, навьям баню готовьте!

Мальчик не боялся предстоящих действий, но все–таки не только любопытство овладевало им. Сейчас они должны были приготовить баню для навий — душ всех людей их рода, для тех, кого Всеслав никогда не видел, — всех, кто жил в веси и от кого пошли все люди. Теперь они были в ирье, но в такие дни прилетали в баню. Мальчик знал, что навьи похожи на необыкновенных птиц с человеческими лицами и хрупкими лапками, следы которых иногда остаются на нарочно рассыпанной им или отцом по полу золе. Каждый раз Всеслав тайно желал увидеть чудо–птиц, расспросить их об ирье, о Роде, о Ладе и Леле[9], горячем огне — Сварожиче[10].

Однако навьи никогда не прилетали в баню, пока мальчик не уходил из нее.

В мыльне отец поставил плошку на лавку, куда мать уже положила небольшой кусок вареной рыбы, масло на блюдце и в двух чашках варенный с малиной мед и пиво.

— Побудь тут, я за водой… — тихо произнес отец, вышел, но тут же вернулся, подложил в печь дров, долил в чан воды и выжидательно замер. Крохотный огонек плошки едва освещал черные бревна стен, и в этих сумраке и тишине Всеслав притаился — сейчас навьи уже летели сюда из ирья по звездному небу.

Быстро разгорался огонь, и горячий дым снова наполнял баню. Отец вдруг поспешно взял гаснущую плошку, громко проговорил: «Мойтесь!», плеснул на каменку воды и вместе с сыном ушел, плотно закрыв за собой дверь.

— Все сделали? — спросила мать.

Она поднялась со скамьи, первой двинулась к избе.

…Сколько шагов он тогда сделал? Сколько прошел вслед за матерью, державшей в отведенной в сторону руке маленький огонек плошки, отчего ее тень бесшумно ползла по светлой песчаной тропинке?

Совсем коротким был их общий путь, и припомнил волхв теперь, что на ступенях избы он обернулся и глянул на крышу бани, все еще надеясь, что навьи прилетели и он наконец–то увидит их.

Черная баня стояла тихо; сбоку, из окна, к звездному небу поднимался густой дым…

Проснувшись на следующее утро, мальчик точно знал, что видел интересный сон; он долго лежал с закрытыми глазами, но припомнить его не смог. Огорчившись, Всеслав повернулся и осмотрелся. За окнами раскачивались просвечиваемые солнцем листья яблонь, а в светце догорала лучина. В красном углу висели белые с красной вышивкой полотенца, под которыми стоял перевязанный лентами сноп пшеницы прошлого урожая. Подземный бог Велес[11] дал тогда небывалый урожай, и на каждой ролье–пашне до снега стояли купы несжатых колосьев, завитых «на бородку» духу нивы, похожему, как говорил Всеславу пастух Кукун, на огромного медведя.

Припомнив об этом страшном звере, мальчик повернул голову к печке, где обычно стояла священная рогатина. Она хранилась в избе с незапамятных времен, и, хотя разглядеть на ней уже ничего было нельзя, Всеслав знал, что рогатина обагрена медвежьей кровью. Сегодня, в день первого выгона скота в поле, этой рогатиной нужно было колдовать, и мальчик, поспешно одевшись, выбежал во двор.

Ночь давно ушла, и здесь все переменилось. Таинственные чудеса исчезли вместе с темнотой; у стены бани росли простая крапива и лебеда, а на огороде рядками зеленели всходы репы и капусты.

Ворота в хлев были широко распахнуты, перед ними, держа в руках священную рогатину, стоял отец. Справа от крыльца, на котором замер Всеслав, за плетнем медленно брели на луг к реке коровы. Пыль густо поднималась и тяжело повисала над улицей и стадом. Потом к изгороди подошел пастух Кукун, постучал кнутом по верее.

— Ростислав! — крикнул он. — Кончай волховать, отпирай ворота! — Увидев мальчика, добавил вопросительно: — Бегаешь уже?

Всеслав кивнул. Прошлой осенью он сильно занозил ногу, вздулся страшный нарыв, но пастух чуть ли не за день вылечил его, накладывая на разрез пчелиную восковую мазь и отвары из трав.

В Липовой Гриве Кукуна уважали все — и стар, и млад. В молодости он долго бродил по дальним землям, многое видел, слышал и познал и всегда душевно и легко приходил на помощь всякому смерду.