Гибель Петрограда - [84]

Под покровом ночи напряженно шевелилось стальное тело русской армии, подобно гигантскому удаву сжималось и двигалось ее тело, обхватывая теснее и теснее осажденную столицу.

Ух — грянула первая батарея. Трах… тах… тах… завторили гаубицы…

С фортов ответили.

Синеватые лучи германских прожекторов нервно нащупывали передовые цепи. Но дождь хлынул еще сильнее и за его водяной завесой едва ли что-либо видели германцы. Снаряды ложились за позициями.

Зарокотали пулеметы.

Прямо по лужам ползли русские, ползли тихо, без выстрелов, припадая к земле, останавливаясь и набрасывая перед собой земляной холмик, не двигались, если луч прожектора медленно скользил по солдатским спинам, а когда становилось опять темно — ползли дальше.

Вспыхнуло «ура».

Как будто поднялось и воспрянуло гигантское чудовище, закричало на тысячи голосов, загрохотало, заскрежетало зубами и с ревом кинулось на форты.

«Ура, ура… ур…ра. Ура!»

IV

Прошло семь часов.

Канонада усиливалась. Тысячи стальных жерл сыпали снаряды.

Жутко было на улицах Берлина. Куда-то торопились, куда-то бежали, что-то делали обезумевшие, несчастные люди; трусливо прятали в погреба свои сокровища, запирали двери, заколачивали ставнями окна…

Чернь грабила магазины.

Грохот орудийной стрельбы сливался в сплошной гул, изредка, как будто плеск далекого моря, стихийный клич победного «ура» заглушал грохот орудий.

Русские шли на штурм.

Над городом реял «Илья Муромец» Сикорского[35]. С купола дворца по аэроплану били из пулеметов и митральез. Подобно орлу, встрепенулась могучая птица и поднялась на недосягаемую высоту — поднялась и снесла первое яичко. Яичко ударило в золоченый купол и разнесло его вдребезги. Вторая бомба взорвала старый дворец Фридриха, третья — зажгла замок кронпринца.

Клубы дыма окутывали город.

Население боялось русских зверств.

Сложилось превратное мнение о русском солдате, его считали чуть ли не зверем и приписывали ему такие жестокости, какие и не снились русскому человеку. Кроме того, боялись мести. Берлинская печать открывала «новые горизонты»; веря в победу русских и заискивая перед ними, она посвящала большинство статей своих восхвалениям доброй славянской души.

«То не варвары идут с востока, — писали газеты, — то идет сильный и славный народ, который победой своей прекратит ужасы войны. Крепитесь. Пробил последний час!».

V

Было шесть часов вечера.

Реже и глуше раздавались выстрелы — как будто уставали могучие бойцы и отдавали тело во власть ленивой истоме.

К семи часам канонада совершенно стихла. Наступила мертвая непробудная тишина. Захлопали окна, — из окон выглянули испуганные, недоумевающие лица. Что же случилось? Не наступило ли перемирие, не разбиты ли русские, не победили ли германцы? Тосковало и надрывалось тревожно уставшее сердце и никто не знал, торжествовать ли победу, кричать ли радостно и громко или плакать горько-горько, прощаясь с любимой столицей?

В этот час не было смеха. Как тени, двигались и шептались измученные люди. Ждали чего-то?

Напоминало надвигающуюся бурю… Солнце меркнет, зловещие черные тучи ползут над лесом, впереди туч клубится белое облако. Необъятная тишина сковала природу: птицы умолкли, даже деревья и те как будто замерли и притаились. Душу охватывает что-то тревожное и смутное, хочется бежать, спрятаться куда-нибудь, не видеть надвигающейся бури… А белое облако спускается ниже и ниже, вот оно приблизилось… дымится, расплывается… Деревья тревожно зашептались, навстречу вам по дороге несется облако пыли, над головою кружится испуганный стриж… еще минута и гром грянет.

Русские взяли Шарлоттенбург.

На Линден выстроились несметные толпы, впереди мужчин стояли женщины и дети. Над толпой колыхались белые флаги. Президент города, окруженный представителями милиции, держал на подушке традиционные городские ключи. Напряжение достигало апогея.

Вдали у Шарлоттенбурга слышался гул, — странный необычайный гул, как будто за городом шумело море.

Гул усиливался, рос, железным кольцом охватывал Берлин, лился уже со всех сторон, переходил в топот, в топот тяжелых ног исполинского чудовища.

На Бранденбургской площади стоял комендант и успокаивал население.

Солнце садилось. Кровавые отблески кровавого неба окрасили в пурпур крыши и здания. На небе клочьями бежали остатки разорванных туч. С Kaiser-platz несло дымом.

Сквозь гул и топот слышались стоны. Как будто плакала и рыдала тысячная армия — как будто поднялись миллионы убитых солдат и двигались к Берлину.

Запели песню. Песня лилась и ширилась, тосковала и печалилась. На всех наречиях и на всех языках пели эту песню. В песню вкладывалось одно чувство. Безобразными массами двигались толпы мертвецов. На конях ехали генералы, мертвые руки крепко держали поводья… за генералами, на сотни верст, шли мертвецы. И казалось, что эти массы задавят город, казалось, что миллионы стеклянных глаз мертвым взором окинут гордого кайзера, казалось, что миллионы рук стиснут его горло.

Рассеялся ужасный кошмар. Смолкла песня, только топот ног слышался совсем рядом — на аллее Победы.

Несколько человек вынули платки и замахали ими. Комендант вышел вперед и приложил руку к каске.