Гибель отложим на завтра. Дилогия - [244]

Ильярна быстро росла, становилась все подвижнее, она давно уже узнавала отца и всякий раз, видя его, тянула к нему ручонки, радостно улыбалась и, кажется, даже здоровалась на каком-то своем, младенческом языке. А стоило взять ее на руки, как она норовила ухватить его за волосы, за нос, зажать в кулачке его палец. Определенно, Аданэй и не подозревал, что вот так безудержно, беззаветно, до трепета в сердце полюбит своего ребенка. Раньше, будучи наследным кханади, если он мимолетом и задумывался о будущих детях, то видел в них только наследников, уверенный, что никогда не воспримет их как часть самого себя, как часть своей души. Но он ошибался! Сейчас, с появлением Ильярны, он понял, как сильно ошибался.

Удивляясь сам себе, Аданэй нередко ловил себя на мысли, что готов проводить с девочкой дни напролет — и он действительно каждую свободную минуту старался посвящать ей, забывая даже об Аззире. А еще он строил планы, фантазировал, как станет ее баловать, когда она подрастет, как будет учить ее кататься верхом, как оденет ее в самые лучшие платья. А когда Ильярна повзрослеет и превратится в светловолосую красавицу, то самые достойные мужи Илирина и Отерхейна падут к ее ногам, а ей останется только выбирать. Не без помощи отца, естественно. Да, его дочь обязательно вырастет самой красивой, самой умной и самой счастливой. Для этого он приложит все усилия.

Ильярна. Причина, по которой он назвал девочку именно так, выглядела довольно странно: когда-то он пообещал в насмешку той, другой: «Если у меня когда-нибудь родится дочь — назову ее твоим именем». Изначально он и не думал выполнять своего обещания, но когда дочь все-таки появилась — решение пришло само. Может быть, неспроста. Скорее всего — неспроста.

И вот, очередной раз Аданэй вошел в комнату к Ильярне. Вошел — и в ужасе замер: его малышка, его сокровище, его жизнь находилась в отвратительных лапах Шлеепа! Ему показалось, будто на мгновение остановилось сердце, а потом заплясало в бешеном темпе.

— Положи! Ее! Обратно! — прорычал он. — Ты! Мерзкий выродок!

Шлееп с девочкой на руках обернулся, и Аданэй даже пожалел о своих словах, ибо узрел на его лице доселе невиданное выражение — обиды и укора, словно выродок не понимал, за что же все так его ненавидели. Действительно, за что? Конечно, Шлееп не вызывал, просто не мог вызывать симпатии, но разве он был виноват в этом, разве он сделал кому-то что-то плохое? Разве не он одним своим появлением помог Аззире разрешиться от бремени? Наверное, он по-своему любил свою племянницу, вот и взял ее на руки — и услышал такие злые слова.

— Прости, — пробормотал Аданэй, — я не хотел кричать, я не специально, просто испугался…

Он осекся. Потому что случилось невероятное. Шлееп — это бледное подобие человека — заговорил! Он — заговорил! Неужели он мог говорить?! И голос его, на первых фразах подрагивающий, к концу окреп и даже наполнился какой-то красотой.

Полился стих. Странный стих. Неизвестно, к чему Шлееп озвучил именно его: сейчас Аданэй не нашел бы в себе сил прервать выродка, чтобы спросить об этом.

Он— говорил:

В минуты долгих, долгих представлений

Стоял спиной я к зрителям на сцене,

И я боялся просто оглянуться,

Увидеть — как они смеются.

Я повторял одни и те же фразы,

Одна и та же роль мне въелась в душу,

Я забывал, я забывал все сразу

О том, кем был я, и кому я нужен.

Я стал рабом чужих воображений,

Я представлял, как искажались лица,

Я пел… со мною пел мой мрачный гений,

Я слышал, слышал, как они смеются.

Я ненавидел этот смех и эти лица,

Я ненавидел их воображенье,

Их мыслью овладел мой мрачный гений,

О, Боги[6], ну зачем они смеются?[7]

— закончил он шепотом.

Аданэй услышал позади себя сдавленный возглас и обернулся. Гиллара. Она стояла, прижав руку ко рту и выкатив глаза.

— Ты! Ты, Шлееп! — заговорила она, захлебываясь словами. — Ты говоришь! Ты — говоришь!

Губы Шлеепа искривились в гнусной усмешке. Гиллара перевела взгляд на Аданэя и, заметив его недоумение, пояснила:

— Шлееп заговорил в четыре года, а на следующий год замолчал и больше от него никто и слова не слышал, — и опять, обращаясь к сыну: — Почему? Почему ты молчал все это время?

— Мне не о чем говорить с этим миром, — глухо отвечал тот. — И с людьми говорить не о чем. Ты последний раз слышала от меня слова людей. С ним, — он кивнул на Аданэя, — я заговорил потому, что он связан с нами. Со мной и моей Аззирой. Хоть он об этом и не догадывается, его взгляд слишком поверхностный, он не в силах узреть сокрытое. Я заговорил с ним, потому что он любит мою Аззиру…

— А я?! — выкрикнула гневно Гиллара. — Я тоже люблю Аззиру!

Лицо Шлеепа еще сильнее исказилось в гримасе:

— Нет, — отрезал он, — ты никого не любишь, — и слабо добавил. — Но это неважно. В этом мире и некого любить. Нам с Аззирой просто повезло — мы с ней вместе навсегда.

— Ты… ты… — начала лепетать Гиллара, но Шлееп не дал ей закончить.

— Исход близок, — сказал он. — Скоро мы с сестрой обретем свободу, а что станет с тобой и всем остальным…

Взгляд его потух, облик наполнился безразличием и апатией — Шлееп вновь ушел в себя подобно улитке, заползающей под панцирь и оставляющей взору окружающих лишь безжизненную хитиновую оболочку. Он покинул комнату, и Аданэй обратил взгляд к Гилларе.