Гибель Марины Цветаевой - [74]

Она была вся как натянутая струна. Психическое ее состояние было предельным, напряженность невероятной. Внешне она была сдержанной, скрытной — и, может быть, именно это потом и сказалось. Все тяжелое она держала в себе будто за внутренней решеткой, и от этого сильнее мог быть срыв — как результат эмоционального, психического истощения. Когда с Муром у них случались конфликты, М. И. иногда кричала. Она не всегда могла оставаться уравновешенной. Но когда они ссорились, говорили всегда по-французски.

Еда у них была всегда, они не голодали. Но пища была крайне простая. Ели часто гречку-продел, каша из нее получалась какая-то синеватая, казалось, что ее трудно было проглотить. Но они оба ели ее по утрам. Иногда М. И. покупала полуфабрикаты — отбивные котлеты, изредка мясо и куру.

М. И. постоянно пила кофе, кофейник всегда стоял в кухне на плите. Она говорила: «Гете пил кофе, не переставая, — и у меня такая привычка…»

Кроме еды, они ничего не покупали.

Стирала М. И. не обращая внимания на праздники, что очень удивляло Иду. Что на Первомай, что на Рождество.

В их комнате был. чудовищный беспорядок. Сама М. И. не придавала этому значения, но если кто-нибудь приходил к ней, она принимала гостей в комнате Иды, где было прибрано.

Ссоры с соседями были из-за уборки в квартире. Ида думала, что М. И. просто по близорукости не видела пыли и плохо подметала, да и вообще уборки не любила. Они с соседкой старались занять на кухне каждая все четыре конфорки газовой плиты. Но стоило Иде поставить рядом свой чайник, каждая стучала ей в дверь: «Идочка, у меня как раз освободилась конфорка…»

Единственная семья, с которой М. И. поддерживала регулярную связь, — семья Е. Я. Эфрон. М. И. называла сестру своего мужа просто Лилей. Лиля никогда не бывала у М. И. в гостях, но они почти ежедневно разговаривали по телефону.

Гости бывали нечасто. То было время, когда от нее все отвернулись, боялись ее. Она ведь была из-за границы, общаться с ней было опасно. И она еще и держалась соответственно. Но любое проявление внимания к ее прошлому ее явно трогало.

Ида не помнит ни одной женщины в гостях у М. И.

Но приходил к ней некий мужчина — по делам переводов, кажется, довольно часто. Он жил где-то в районе Петровки, там, где церковь, вблизи бульвара. Идея относила ему однажды какую-то книгу от Марины. Это был высокий человек, скорее брюнет, лет сорока, как казалось Иде. Ида думает — не Миндлин ли это был? (Не был ли это скорее Арсений Тарковский? — И. К.) Если он не заставал Марину, то проходил в комнату Иды и там ждал. Однажды М. И. надо было что-то писать или переводить, связанное с Шекспиром, и он сказал: «Приходите, я дам вам эту книгу…»

Еще приходил молодой человек, лет двадцати, интеллигентный, она называла его «мой московский паж». Брюнет, небольшого роста, хорошо одетый. Юноша выполнял ее поручения, ходил за нее в редакцию и прочее в том же роде. Он был явно заинтересован в М. И. и ходил к ней не по делам.

Однажды Марина Ивановна сказала: «Идочка, ко мне приходил Асеев». Это ей, похоже, льстило.

В это время Завадский ставил «Бесприданницу». Он принес ей билеты, и она пошла на спектакль вместе с Муром. Завадский тогда только что женился на Улановой. М. И. об этом рассказывала Иде, как и о постановке. Ей явно хотелось в тот раз поделиться впечатлениями, что случалось не так часто. Было видно, что ей приятно об этом говорить.

Как-то, еще до начала войны, Марине кто-то прислал много цветов — срезанных и в горшках. М. И. попросила Иду поставить их в свою комнату, прибавив. — как показалось Иде — даже как-то горделиво, что цветы ее совершенно не интересуют…

…Началась война. С этого момента Ида редко ночевала дома. Она работала в Институте переливания крови и часто оставалась там на ночь, вдвоем с подругой Таней Соколовской — та жила где-то около Подсосенского переулка. Они вместе работали в Институте, на Новинском бульваре, упаковывали кровь.

С началом войны напряжение М. И. заметно усилилось. Она стала еще более настороженной, закаменевшей. Она говорила Иде: «Вот, в Париже жила — война была, сюда приехала — тоже…» (Может быть, речь шла о Германии, которая тогда поглотила Чехословакию, а теперь напала на Россию? — И. К.)

Иде кажется, что Мур вовсе и не дежурил на крыше, не тушил там зажигательных бомб, — что мать его туда не пускала.

Однажды бомбежка застала Иду не в Институте, а дома. И потому она оказалась в бомбоубежище вместе с М. И. Убежище было и в их доме и в соседнем.

Люди вели себя там по-разному. Кто все время охал, кто спал. А М. И. как села, так и просидела все время в напряженной позе, прямая как стрела. Вид ее был ужасен: руки вцепились в колени, взгляд остекленевший, немигающий. А Мур был спокоен, даже спал. Идея постаралась больше не ходить в убежище вместе с М. И., она совершенно не могла тогда смотреть на нее. Нечто патологическое, кажется Иде, было тогда в ее облике.

М. И. все время боялась, что убьют Мура, — и, видимо, боялась ареста. Боялась подходить к телефону. Когда он звонил, она вся напрягалась. Ждала, кого зовут, спрашивала: зачем?

Время было такое, что если у кого-то арестовывали домашних, то сами звонили своим знакомым, чтобы предупредить и чтобы те больше не звонили и не приходили. Чтобы их оградить от тех же переживаний.