Гибель красных моисеев. Начало террора, 1918 год - [134]

Однако прежде чем перейти к рассказу о событии, произошедшем в вестибюле дома № 6 на Дворцовой площади, где размещался Комиссариат внутренних дел Северной коммуны, отметим, что Алданов хорошо знал Леонида Каннегисера и любил его. И понятно, что он, может быть и неосознанно, несколько романтизировал своего героя:

«Он всей природой своей был на редкость талантлив. Судьба поставила его в очень благоприятные условия. Сын знаменитого инженера, имеющего европейское имя, он родился в богатстве, вырос в культурнейшей обстановке, в доме, в котором бывал весь Петербург. В гостиной его родителей царские министры встречались с Германом Лопатиным, изломанные молодые поэты со старыми заслуженными генералами[50]. Этот баловень судьбы, получивший от нее блестящие дарования, красивую наружность, благородный характер, был несчастнейшим из людей».

Алданов тщательно отбирает факты и не то чтобы идеализирует, а как бы поэтизирует отношения в семье Каннегисеров. И, повторяю, это по-человечески очень понятно. Для Алданова — Каннегисеры не были посторонними людьми…

Но вот что странно…

Вчитываешься в протоколы допросов, снятых сотрудниками ПЧК с очевидцев убийства, и вдруг явственно начинаешь ощущать какую-то особую торжественность, даже некий поэтический ритм в рассказах о происшествии этих весьма далеких от поэзии людей.

«Убийца высокого роста. Бритый. Курил папироску и одну руку держал в кармане. Пришел приблизительно в десять часов утра. Молча сел у окна и ни с кем не разговаривал. Молчал»^{285}.

«Урицкий направился на лестницу к лифту, я открывал ему дверь. В этот момент раздался выстрел. Урицкий упал, женщина закричала, а я растерялся. Потом я выскочил на улицу — преступник ехал на велосипеде»^{286}.

И в рассказе Евгении Львовны Комарницкой слова тоже выстраиваются, как будто она пересказывает только что прочитанное стихотворение: «Я видела молодого человека, сидящего за столиком и смотревшего в окно. Одет он был в кожаной тужурке, фуражке со значком, в ботинках с обмотками»^{287} …

Но, по-видимому, так все и было…

Леонид Каннегисер убивал Моисея Соломоновича Урицкого, как будто писал свое самое главное стихотворение…

Вошел в вестибюль полукруглого дворца Росси, молча сел у окна и закурил папиросу.

Красивый, высокий, подтянутый…

Когда хлопнула входная дверь, затушил папиросу и встал, продолжая держать руку в кармане куртки.

Кабинет Урицкого находился на третьем этаже, и Моисей Соломонович, переваливаясь с боку на бок, заковылял к лифту.

Этих мгновений хватило, чтобы выхватить револьвер.

Урицкого Каннегисер убил с первого выстрела — наповал.

Повернулся и вышел из вестибюля.

Хладнокровно сел на велосипед и поехал по Миллионной улице…

В этом пленительно-страшном произведении не было ни лишних слов, ни суетливых движений, ни невнятных пауз.

Впрочем, иначе и не могло быть.

Такие произведения пишутся сразу и всегда набело…

1

Марк Алданов писал о нем: «Я с ним познакомился в доме его родителей на Саперном переулке и там часто его встречал. Он захаживал иногда и ко мне. Я не мог не видеть того, что было трагического в его натуре. Но террориста ничто в нем не предвещало»^{288}.

Вывод, надо сказать, несколько странный, потому что тут же Алданов говорит, что летом 1918 года Леонид Каннегисер ходил «вооруженный с головы до ног» и «предполагал взорвать Смольный институт»…

Возможно, Алданову все это казалось игрой, как и отчаянно-красивые стихи Леонида:

И если, шатаясь от боли,

К тебе припаду я, о, мать,

И буду в покинутом поле

С простреленной грудью лежать,

Тогда у блаженного входа,

В предсмертном и радостном сне,

Я вспомню — Россия, Свобода,

Керенский на белом коне…

Хотя ведь и тут не все только лишь для красоты… Керенский, например…

Есть свидетельства, что летом 1917 года Леонид Каннегисер некоторое время работал личным секретарем Александра Федоровича Керенского, а потом включился в организационную партийную работу[51]. И, возможно, именно это и обмануло наблюдательного Алданова — у террориста не может быть успешной чиновничьей карьеры.

Но, хотя карьера Леонида и устраивалась самым блестящим образом, читая его дневниковые записи, мы видим, что и тогда мысли молодого поэта занимала не политика, а терроризм, в котором он искал нечто большее, чем можно найти в убийстве по политическим мотивам.

«18 мая в день моего отъезда из Петрограда вечер был теплый, воздух — мягкий. Я приехал на трамвае к Варшавскому вокзалу и соскочил на мосту, что через Обводный канал. За Балтийским вокзалом догорала поздняя заря, где свет тускло поблескивал в стеклах Варшавской гостиницы. Я знаю: двенадцать лет назад в этих стеклах на миг отразилась другая заря, вспыхнувшая нежданно, погасшая мгновенно. Тогда от блеска не выдержали стекла Кирилловской гостиницы. Очевидец рассказывал, что они рассыпались жалобно, почти плаксиво. Если они жалели кого-нибудь, то кого из двух лежащих на мостовой? Мертвого министра или раненого студента? Да, здесь Сазонов убил Плеве»^{289} …

Слова Каннегисера о заре, «вспыхнувшей нежданно, погасшей мгновенно», стоит запомнить. В либеральных кругах считалось, что министр внутренних дел В.К. Плеве поощряет еврейские погромы, и убийство его было знаковым событием. «Ситуация, создавшаяся в результате смерти Плеве, породила огромный энтузиазм и небывалое возбуждение», — писал будущий начальник Леонида Каннегисера — А.Ф. Керенский.