Гибель и воскрешение разведчика - [19]

Элизабет не намеревалась навсегда остаться в России. Полетела рожать в Аргентину. Родила дочку, решила назвать ее в честь русской бабушки Катей.

Посылала мужу и бабушке фотографии кудрявого ангелочка. Очень хотелось Степану понянчить, поцеловать это маленькое чудо.

Элизабет с дочкой приезжала по туристическим путевкам к Степану. Не берусь описывать их счастье.

Степан рос в званиях и под разными «крышами»: бывал дипломатом, журналистом, позже, когда расширилась торговля между странами, побывал представителем разных торговых фирм, но во всех ипостасях оставался разведчиком – это профессия пожизненная.

Дочка, вырастая, становилась очень похожей на мать. Она говорила с отцом на семейном сленге из испанских, русских и английских слов. Всюду у них был свой счастливый семейный мирок. Позже, когда Катя выросла в барышню, она к отцу не приезжала, училась в колледже и университете на родине.

Так разведчик Доронин прожил две жизни – до и после своего воскрешения.

Взять живым

К читателям

Я давал читать рукопись о приключениях разведчика Степана Доронина друзьям и знакомым, которые все единодушно посоветовали мне расширить ее – написать о службе и делах моего разведчика до того, как он попал в Аргентину. Я раньше написал об этом книгу «Взять живым», предлагаю читателям ее сокращенный вариант. В нем мой герой действует под фамилией Василий Ромашкин.

Вот он, фронт

Закончились экзамены в школе. После выпускного вечера ребята долго ходили по улицам. Ночные лампочки отражались на асфальте, как в темной воде. Шурик говорил, пойдет учиться в строительный, Ася – в медицинский, Витька, школьный поэт, конечно же, на филфак. А сам Василий собирался в авиационное училище.

Но в эти часы обстоятельства, или, как прежде говорили, судьба, уже все решили за них, распорядились совсем иначе. Мальчишки провожали девчат домой, целовались тайком за деревьями. А в городах на западной границе их сверстники уже сражались с врагом, а некоторые были погребены под развалинами школ и домов, разрушенных фашистскими самолетами.

Узнав, что началась война, Василий побежал в военкомат, не позвал даже ребят из своего класса – вдруг не всех будут брать.

– Иди отсюда и не мешай работать. Подрастешь – сами вызовем, – сказали ему в военкомате.

Но Василий был уверен: все будет кончено месяца через два, от силы – три. Красная армия разобьет фашистов, а рабочие в Германии совершат революцию.

Во дворе военкомата, как на толкучке, полно народу – женщины, мужчины, подростки стояли группами, ходили туда-сюда. Под открытым небом накурено, как в военкомате.

Праздничная взволнованность Василия была омрачена обидой – его не берут. Вокруг плакали женщины и даже пожилые мужчины, и его это раздражало – чего они плачут!

У старой женщины в военкомате текли слезы.

– Господи! Беда-то какая! – повторяла она монотонно.

Василий не выдержал. Его просто возмущала непонятливость этой женщины, и он сказал ей с веселым укором:

– Ну в чем беда? Они скоро станут орденоносцами, Героями!..

Женщина перевела на Василия мокрые глаза, улыбнулась раскисшими губами, сказала влажным, хлюпающим голосом:

– Ах ты, несмышленыш!.. Большой вымахал верблюжонок, а умишко детский.

Конечно, Василий не стал ждать, пока ему исполнится восемнадцать.

Он написал заявление в военкомат, в райком комсомола и добился своего – его взяли на курсы младших лейтенантов при военном училище.

…И вот наконец он мчится из Оренбурга на север, с каждым часом становится все холоднее. Лишь бы скорее туда, думал Василий, уж он себя покажет! Ему все казалось, что на передовой не хватает таких, как он, там что-то недопонимают, недоделывают, поэтому отступают наши войска.

После обучения на курсах Василий рассуждал, конечно, не как десятиклассник. Теперь он понимал, что такое внезапность нападения, превосходство в технике, заранее отмобилизованные, сосредоточенные войска. Но, несмотря на эти знания, военную форму, скрипящие ремни, кобуру, комсоставские хромовые сапоги, он еще не был настоящим командиром, оставался наивным юношей, которому не терпелось показать свою удаль. Он не думал о том, что его могут убить. Если такая мысль и приходила, то какой-то внутренний самоуверенный голос сразу отгонял ее: на фронте убивают только других!

* * *

В команде было двадцать человек. Восемнадцать младших лейтенантов, молоденьких, в новых гимнастерках, не утративших запаха складского нафталина, с рубиновыми кубарями на петлицах.

Ехал в этой же команде, кроме Ромашкина, еще один лейтенант – Григорий Куржаков. Он был лет на пять старше выпускников, отличался от них многим: служил в армии еще до войны, провоевал первые, самые тяжелые месяцы, был ранен, на выгоревшей гимнастерке его две заштопанные дырочки на груди и спине – влет и вылет пули.

Куржаков был худ, костистые скулы обтягивала желтоватая, нездоровая кожа, голова острижена под машинку, зеленые глаза злые, тонкие ноздри белели, когда его охватывал гнев. Казалось, в нем ничего нет, кроме этой злости, она то и дело сверкала в его зеленых глазах, слетала с колкого языка – Григорий ругался по поводу и без повода.

В отделе кадров Куржакова, как более опытного, назначили старшим команды.