Гевара по прозвищу Че - [26]

Рохо провел в Мехико всего неделю, в один из дней которой он вместе с Эрнесто пошел на встречу с кубинцами, чей штаб находился в «Империал-билдинг». Совершенно неожиданно для себя они включились в горячие дебаты. В то время на Кубе обсуждался законопроект об амнистии для участников нападения на казармы Монкада в 1953 г., в частности для руководителя акции, некоего Фиделя Кастро. Кубинцы, не отрываясь от радиоприемников, следили за новыми событиями, успехами и задержками. Фидель был освобожден двумя неделями позже, 15 мая.

Эхо интереса к кубинским событиям слышится в письме Эрнесто к его родителям, отправленном в конце мая: «Гавана в особенности захватывает мое внимание, наполняя сердце пейзажами с изображениями Ленина».

Тем временем мексиканские иммиграционные власти вновь и вновь продолжали отказывать Ильде и Эрнесто в разрешении на женитьбу («как же так — дама перуанка, а хочет выйти замуж за аргентинца?»). Но они решили все равно жить вместе. Доктор Гевара собрал скудные пожитки, которые были у него в больнице, и переселился в квартиру, которую Ильда с Лусильей снимали на улице Рин — далекое от роскоши жилище, где туалет представлял собой две доски и пару реек, обернутых тряпкой.

18 мая они отправились в «свадебное путешествие» в Куэрнаваку[12]. Ильда говорила, что это была «самая настоящая свадьба».

17 июня Эрнесто написал матери: «Ахенсиа Латина» уволило меня, задолжав 6000 песо. Теперь они заплатили мне, но только 3000, из которых я должен рассчитаться с целой кучей долгов». Дальше шел рассказ о том, что он, ожидая денег, принялся изыкивать возможность отправиться в Испанию (как часть запланированной поездки в Польшу), но, получив только половину, отказался от этого намерения, поскольку «действительно испытывал нужду». Как обычно, он постарался сохранить в письме равновесие дурных и хороших сторон своего существования: «Эта грубая и неприветливая Мексика все-таки обошлась со мной по справедливости, и хоть меня и ограбили, когда я уеду, то возьму с собой кое-что кроме денег: мое респектабельное имя на ряде более или менее заслуживающих внимания статей и, что важнее всего, устоявшийся набор идей и стремлений в мозгу, где прежде находился только туман».

И опять никакого упоминания о его свершившемся де-факто браке.

Хотя он старательно убеждал мать, что его исследования идут не так уж и плохо, работать ему приходилось в условиях крайней бедности оснащения. «Я работаю здесь бактериологом, ... и в физиологической лаборатории, занимаюсь специфической областью аллергии, и должен добывать оборудование из вакуума, поскольку у нас нет даже паршивой бунзеновской горелки».

В середине июня Эрнесто взялся за предприятие, которое вряд ли можно считать подходящим делом для астматика: он участвовал в восхождении на Попокатепетль, вулкан, возвышающийся неподалеку от Мехико. Экспедиция закончилась неудачей, но Эрнесто оставил незабываемое описание восхождения:

«Мы пробивались геройски, но не сумели достичь вершины. Я был готов продолжать попытки подняться до тех пор, пока не лягу костьми, но друг-кубинец, который шел со мной в паре, обморозил обе ноги, так что оставшиеся пятеро должны были повернуть вниз. Когда мы спустились на сотню метров (на такой высоте это много), буря немного утихла, а туман рассеялся; тогда мы поняли, что почти достигли края кратера, но уже не могли повернуть обратно. Шесть часов мы сражались со снегом, который при каждом шаге набивался в ширинку и проникал аж до лобковых волос; ноги у нас промокли из-за того, что мы по небрежности не позаботились о подходящей обуви.

Проводник заблудился в тумане, и мы каким-то чудом не попали в зону трещин, которые довольно опасны, а мы все устали до полусмерти от борьбы с мягким и изобильным снегом. На спуске мы съезжали с горы, как на санях или с горки в бассейне, и с тем же самым результатом: когда мы добрались до подножия, ни у одного из нас не осталось целых штанов.

Когда мы спустились, мои ноги оттаяли, но лицо и шея оказались сожжены целиком, как будто я целый день лежал, загорая на солнце в Map-дель-Плате. Сейчас мое лицо напоминает Франкенштейна, особенно после того, как я густо намазался вазелином, а пузыри полопались. Хуже того, мой язык находится в точно таком же состоянии, поскольку я ободрал его о снег. Горное восхождение — это прекрасно, но одно все же беспокоит меня: пятидесятидевятилетний старикан, шедший с нами, поднимался лучше, чем любой из нас».

Неужели он действительно вел такую жизнь? На самом деле был уличным фотографом, плохо оплачиваемым медиком-исследователем, вечным изгнанником, ничем не примечательным мужем, автором писем, поэтом и составителем дневников (две последние ипостаси — тайные)? Да, и много больше того.

Письмо матери он закончил так: «Главное состоит в том, что я кажусь сам себе похожим на что-то из танго, я хочу сказать, что во мне обнаружилась частица аргентинца, черта, которую я почти всегда отрицал. Я думаю, что это первый признак старости (которая в конце концов есть усталость), другими словами, я стремлюсь к милому мирному дому».