Гёте. Его жизнь и литературная деятельность - [6]

Выздоровление молодого Гёте тянулось медленно; опухоль на шее продолжала его мучить. В течение этой болезни он сильно сблизился с девицей фон Клетенберг, которая занимала и утешала его религиозными беседами. В разговорах этих собеседники, правда, большею частью не соглашались друг с другом, но всегда беседа кончалась совершенно миролюбиво.

К числу «благочестивых» собеседников принадлежал и врач, пользовавший Вольфганга. Врач этот (имени его Гете не называет) был очень оригинальный человек и большой любитель алхимии, которою он сумел заинтересовать и свою приятельницу, госпожу Клетенберг. Он много говорил об известном ему таинственном универсальном средстве от всех болезней, которое он применяет, однако, лишь в крайних случаях. Когда болезнь Вольфганга стала усиливаться, несмотря на энергичное лечение, и наступила опасность смерти, мать юноши потребовала от врача, чтоб он пустил, наконец, в дело свое таинственное лекарство. Уступая ее настояниям, врач дал больному проглотить раствор какой-то соли, – и Вольфганг, действительно, тотчас же почувствовал облегчение и стал быстро выздоравливать. Это чудесное излечение внушило молодому Гёте сильный интерес к алхимии, так что, едва успев выздороветь, он предался усердному чтению химических и алхимических книг (Парацельса, Гельмонта, Бургаве и др.), окружил себя ретортами и реактивами и стал производить всевозможные химические опыты.

Выздоровление от болезни снова поставило вопрос о продолжении университетского курса. На этот раз молодому Гёте гораздо легче было расстаться с родительским домом, главным образом вследствие ухудшения отношений с отцом, который иногда чрезвычайно резко выражал свое нетерпение по поводу затянувшейся болезни сына.

Весною 1770 года наш поэт выехал в Страсбург, где, по плану отца, он должен был закончить университетское образование. По прибытии в Страсбург он прежде всего поспешил к знаменитому собору этого города; осмотрев его снаружи, он взобрался на высокую колокольню, откуда открывался прекрасный вид на окрестности Страсбурга. Поместившись в небольшой квартире, Гёте принялся знакомиться с новой обстановкой и новыми людьми. Сперва он посещал некоторые «благочестивые» семейства, рекомендованные ему девицей Клетенберг, но общество этих ограниченных людей скоро наскучило ему. Теснее были связи его с «обеденным» кружком студентов, сходившихся в столовой двух сестер Лаут – старых девиц, промышлявших кормлением университетской молодежи. На обедах этих председательствовал некто Зальцман – пожилой холостяк с хорошими манерами и большим тактом. Этот Зальцман указал юноше кратчайший путь к главной цели его пребывания в Страсбурге, – достижению ученой степени, нужной, чтобы удовлетворить наконец настойчивое желание старого Гёте видеть своего сына доктором прав. Все дело сводилось к тому, чтобы нанять опытного репетитора, хорошо знакомого с университетскими порядками и требованиями. Репетитор вскоре нашелся, и занятия юриспруденцией быстро пошли вперед, оставаясь, однако, для Гёте чем-то вроде отбывания неприятной повинности. Гораздо больше, чем юридические науки, интересовали его теперь естествознание и медицина, чему благоприятствовало в особенности то обстоятельство, что из лиц, сходившихся за столом у сестер Лаут, большинство были студенты-медики. И вот Гёте усердно посещает в университете лекции по анатомии и химии, оставляя ненавистную юриспруденцию в стороне. Общественная жизнь также интересовала его; он принимал живое участие в празднествах по поводу въезда в Страсбург французской королевы Марии Антуанетты, посещал семейные дома, учился танцам у одного старого танцмейстера, с дочерьми которого у него вышел маленький роман, и прочее. Он перезнакомился со множеством лиц, из которых заслуживают упоминания кроткий идеалист Юнг-Штиллинг (по профессии медик) и веселый умный юрист Лерзе. Общаясь со всеми этими людьми, гениальный юноша старался чему-нибудь научиться, чем-нибудь воспользоваться для многостороннего развития своего ума. Не меньше заботился он и о выработке своего характера. От последнего недуга остались в нем некоторая слабонервность и болезненная чувствительность, от которых он всячески старался отделаться. Чтоб преодолеть, например, свою чувствительность к резким звукам, он становился возле солдат, бивших в барабаны; желая отучиться от головокружения, – влезал на самую высокую из башен собора; чтобы приучить себя к тяжелым и отвратительным зрелищам, – посещал анатомический театр, хирургическую клинику и проч. Когда читаешь повествование об этом в его автобиографии, невольно вспоминаются греческие стоики или Демосфен, который, дабы приобрести громкий голос, упражнялся в произнесении речей на берегу моря, стремясь пересилить своим голосом шум морского прибоя!

К числу событий, имевших большое значение для жизни Гёте и его литературной деятельности, принадлежит знакомство его с Гердером, который приехал в Страсбург лечиться от глазной болезни как раз в то время, когда наш поэт жил в этом городе. Гердер тогда был уже знаменитым писателем. Гёте поспешил познакомиться с ним и ревностно поддерживал это знакомство, несмотря на резкий характер Гердера и его порою весьма бесцеремонные выходки, случавшиеся под влиянием раздражительности, которая находила себе, правда, некоторое извинение в его болезни, туго поддававшейся лечению. Гердер имел на Гёте большое и благодетельное влияние в том отношении, что открыл ему новые горизонты, объяснив молодому поэту значение для всеобщей литературы Шекспира и Гомера и необходимость для немцев воспринять и воплотить в своей литературе новое, свежее, реальное и национальное, отрешившись раз навсегда от французского ложного классицизма и связанных с ним условных правил искусства. Гердер обратил также внимание Гёте на еврейскую поэзию (Библия), на поэмы Оссиана, немецкие народные песни и другие произведения, выросшие, так сказать, вполне натурально на почве своего века и своей нации. Беседы с Гердером придали определенность тем неясным стремлениям к новой, свободной и реальной поэзии, которые волновали Гёте еще в Лейпциге, и это было как нельзя более кстати, так как молодой поэт в то время уже лелеял в душе образы Геца фон Берлихингена и Фауста. «Жизнь первого, – пишет он, – решительно не давала мне покоя. Личность сурового и благомыслящего человека, умевшего постоять за себя в эпоху общественной анархии, привлекала меня в высшей степени. Сказочная легенда о Фаусте отдавалась в душе моей тысячью разнообразнейших отголосков. Я сам, подобно ему, везде искал знания и рано пришел к убеждению в тщетности этого стремления. Жизнь хотел я обнять со всех сторон и каждый раз возвращался назад измученный и разочарованный. Я носил в душе зародыш обоих сочинений вместе с множеством других и часто наедине их обдумывал, но ничего пока еще не успел написать».