Герой иного времени - [80]

— Сюда, брат, сюда! — негромко позвал Эмархан.

И, когда абрек, услышав, бросился в его сторону, разрядил пистолет почти в упор.

Пуля попала в глаз. Галбацы, поди, и понять не успел, что убит.

Над рухнувшим навзничь телом собрались казаки.

— Ну, князь, выручил, — сказал урядник. — Ушел было, зверюга.

— Э, мать ваша, — заругался Эмархан, как ругаются русские офицеры. — Живым надо было! Упустили! Что я один мог? Только насмерть бить. А если их тут много? Вдруг еще где сидят? Майор Честноков знаешь?

— Так точно, как не знать. От них наш есаул всю инструхцию получил: где караулить и как.

— Надо майору реляция слать! Срочно!

Казачий начальник сдвинул выгоревшие на солнце брови.

— Зачем реляцию? Пошлю нарочного. Иль сам слетаю.

— Нельзя тебе пост бросать. Тут оставайтесь, мертвец стерегите! У мюридов своих мертвых не бросают. Если он не один был, остальные сюда придут! Садись, пиши реляция!

Грамотных урядников Эмархан от роду не встречал. По слогам читать — еще ладно, но писать начальству простой казак не обучен.

— Не письменный я… — зачесал урядник затылок. — Не умею…

— Э, что ты умеешь? Живьем взять не можешь, реляция не можешь! Ладно, сам напишу. Мой нукер доставит. Я ему велел холмы вокруг смотреть.

— Спасибо тебе, ваше благородие! Бог мне тебя послал! Отпиши всё, как было!

— Реза! Реза! — закричал Эмархан, приложив руку ко рту.

— Охой! — отозвался издалека верный помощник — нарочно отбежал.

Реляция писалась долго. Казаки с почтением смотрели, как на бумагу ложатся слова — каждое с завитушкой на конце (своим почерком Эмархан очень гордился). Но подойти сзади и заглядывать через плечо осмелился один Реза.

— Князь, — тихо спросил он на своем родном языке, которого в этих краях никто не знал. — Зачем так подробно пишешь? Разве не довольно сообщить, что аварец мертв?

— Учил мышонок волка, как зайцев ловить. — Эмархан сложил письмо. — Если коротко напишу, он в железный шкаф спрячет, потом против меня использует. Ну, а такое письмо ему только сжечь. Оно для него погибель. Скачи что есть мочи, он ждет. Гляди только, чтоб в чужие руки не попало.

— Ты мудр, я не стою грязи под твоим сапогом, — поклонился Реза. — Письмо это кроме того, кому надо, никто не увидит.

Он был хоть и жирный, но когда нужно — шустрее барса. Несколько мгновений спустя на дороге один пыльный столб остался.

Эмархан достал золотые часы, напоминание о былом богатстве. Двадцать минут пополудни. Через полчаса или около того письмо будет у Иванываныча.

Работа выполнена безукоризненно. Можно выкурить трубку.

Он сел на мертвого аварца, чтоб не пачкать черкеску. И вообще — приятно чувствовать под собой труп врага. Так и табак вдвое слаще.

Урядник тоже закурил.

— Эх, станичников жалко… Однако не зря головы сложили. Верно я говорю, ваше благородие? Я так понимаю, будет нам от начальства награда?

— Будет, как не быть, — подтвердил Эмархан.

Никитин

За день до того, как в Серноводске ожидался военный министр, Олег Львович Никитин битый час был занят непривычным для себя делом — вертелся перед зеркалом. Бороду, в которой седых волос пока было меньше, чем светлых, перед экспедицией в Канлырой он выкрасил в белый цвет, чтоб походить на почтенного аксыра, а по возвращении в лоно цивилизации сбрил. Но этим перемены во внешности не исчерпались. Для соответствия офицерскому званию пришлось остричь волосы и подравнять усы. Ну и, естественно, поменять всю одежду. Полный комплект обмундирования новоиспеченному прапорщику преподнес в подарок доктор Прохор Антонович — у него как раз скончался один пациент, штабс-капитан того же полка и схожей с Никитиным комплекции. Довольно было поменять эполеты.

На них-то Олег Львович в основном и поглядывал, отвлекаясь мыслью от настоящего в минувшее. Точно в таком же чине он был на Бородинском поле, шестнадцатилетним мальчишкой. Вот планета свершила тридцать оборотов вокруг светила — и всё вернулось в прежнюю точку орбиты. Такой же наряд, та же стянутая мундиром фигура, и даже худое, с тонкими усишками лицо, если не приглядываться, почти такое же. Оболочка изменилась мало, да начинка вся другая…

Однако стоило шагнуть к зеркалу ближе, и становилось видно, что прапорщик-то из стреляных воробьев. Морщины у глаз, складки в углах рта, резкая черта поперек лба. Усы, чтоб срезать крашеное, Никитин подстриг совсем коротко, и они, пожалуй, действительно напоминали пух, которым так гордился шестнадцатилетний участник кровавой баталии.

Собственное обличье Олегу Львовичу ужасно не нравилось. В черкеске он, наверное, смотрелся бы лучше, но старая совсем истрепалась, а новая еще не сшита.

Необычность поведения Никитина объяснялась двумя страхами, не оставлявшими его со вчерашнего дня — с того момента, как пришло письмо от Алины.

Узнает ли она его? Ведь столько лет…

И узнает ли ее он?

Последний раз он видал ее девочкой. Даже лица толком не помнил, остался лишь общий image. Что-то хрупкое и одновременно сильное, лучик ясного света, трепет… Зато голос слышал явственно. Голос этот звучал ему все минувшие годы и очень многое для него значил.

Душа Никитина была закована в непробиваемые латы, выкованные железной волей и суровыми испытаниями. Но каждое письмо Алины словно проделывало в доспехе пробоину, через которую к сердцу тянулась горячая нитка. Если б не боязнь порвать эту тонкую связь с Иной Жизнью, Олег Львович давно уж совершил бы что-нибудь такое, отчего зигзагообразная тропа его судьбы оборвалась. Зияющие пропасти встречались на всяком ее повороте, каменные обвалы угрожали на каждом шагу. К неблагоприятности внешних обстоятельств и природной строптивости характера прибавлялась фатальная невезучесть. Она преследовала Никитина чуть не с самого рождения. Каких только каверз не подстраивала судьба: были шальные пули, было кораблекрушение, возвращение в Петербург именно 14 декабря 1825 года, встреча в лесу с тигром-людоедом — всего не перечислить. Играть в карты и прочие игры или тянуть жребии Олег Львович зарекся еще в юности. Исход можно было предсказать заранее.