Германский вермахт в русских кандалах - [38]

И, дыхание сдерживая, терпит он бабушкин шепот. И взгляд ее терпит, с прищуром пронзительным, проникающее-остро направленный прямо в Валеркин глаз.

И, как всегда, пытки такой не выдерживая, смеется Валерик.

Бабушка смех принимает за радость на новость свою и легонько Валерика от себя отстраняет и, собою довольная, от души улыбается.

А новость сегодня была вот какая:

— Ларечница Галя сказала, что завтра хлебец пшеничный будут давать по всем магазинам, — заговорчески шепчет Валерику в ушко.

— А пшеничный — это какой?

— Это как вкусная булка, только поболее булки и намного сытней.

И, заметив, что новость ее у мальчика радости должной не вызвала, хмурится и добавляет:

— Намного сытнее и слаще. Намного!

Валерик не верит, что булка какая-то может вкуснее быть хлеба обычного. Он уже пробовал булку. Мама зимой приносила с работы, почти каждый вечер, половиночку булочки серой. Всякий раз половиночка новая похожа была на вчерашнюю. И с аккуратностью той же, что и вчерашняя, была отрезана от целой какой-то. И серой была, как вчерашняя, и, как вчерашняя, так же горчила, заставляя Валерика морщиться.

И мысль смешная возникла, что будто бы мама приносит ему всякий раз одну и ту же половинку, возникающую вновь.

И убеждение вызрело в нем, что где-то такой же малыш и с таким же невкусием поедает другую половинку и мыслям таким же смешным улыбается так же.

И еще приносила мама пять чайных ложечек сахара. Сахар быстро съедался, и булочка серая, будто нарочно, горчила сильней.

И только почтение к пище всякой, созревшее в нем от недоедания частого, не позволяло ему показывать маме, с каким невкусием он булку эту доедает, когда внезапно сахар «уедается».

Объясняя Валерику эту горечь невкусия, мама заметила, что мука оттого горчит, что хранилась неправильно.

— А неправильно — это зачем?

— Затем, что хранить было негде. Все ж порушено было. Склады разбомбили, а что уцелело от бомбы, немцы взорвали потом… Слава Богу, что хлебозавод заработал, и хлеб теперь в городе свой. А то, что немножко горчит, — не беда! Потерпим и горькую эту муку доедим, и новую в город муку завезут, хорошую и сладкую! — праздничным тоном закончила мама свое объяснение.

— И сахару уже не дадут? — на маму смотрит он с тревогой.

— Кто тебе сказал, что не дадут? — насторожилась она.

— Потому, что булки из сладкой муки…

— Вот ты о чем! — улыбнулась она. — Дадут, сынок, сахару. Обязательно дадут. Скорей мы сами себе откажем во всем, но детей накормим. Такое, сынок, государство у нас.

— А у нас государство — товарищ Сталин?

— И товарищ Сталин, и мы, сынок.

— И я? — с радостным ожиданием смотрит Валерик.

— И ты, когда подрастешь.

— Жалко, что я не государство. Я б тогда Фрица домой отпустил съездить.

— А почему только съездить? Насовсем бы его отпустил.

— А как же я без него? — растерялся Валерик, не представляя свою жизнь без Фрица и немцев. — Нет, мамочка, Фрица нельзя насовсем…

Фотография

— Сынок, у папы нашего сегодня день рождения, — негромко, будто бы самой себе, проговорила мама и вздохнула притаенно. — Надо бы фотокарточку папину отнести в фотографию, чтоб размножили и увеличили… И повесим одну над столом и над кроватью твоей другую…

И добавить хотела: «Чтоб не плакался бабушке, что отца не узнаешь». Но не сказала. И, собою довольная, что удержалась, зажгла керосинку, поставила чайник и к тумбочке села причесываться.

Летнее утро воскресного дня входило в комнату солнечной радостью.

— Мам, а мы с тобой будем всю жизнь вместе-вместе?

— Всю жизнь…

— И бабушка Настя с нами, да, мам?

— И бабушка… А что ты шептал у окна утром сегодня?

— Молитву «Отче наш».

— И тебе все понятно в молитве?

— А бабушка Настя сказала, что молитву понимать не надо, а молиться надо, да и все.

— Молиться, да и все, — раздумчиво повторила она. — Молиться, да и все…

— Мам, а почему тетя Гера не учительница, а прическа у нее учительская, точно, как у тебя?

— Учительской прически нет, мне кажется… Просто русские учителя всегда одевались просто, просто жили и причесывались просто.

— Просто-просто! А почему просто?

— Диктовали доходы жить скромно.

— И тебе диктуют?

— Еще как…

Потом они пили кофе ячменно-желудевый с молоком, и Валерик маму развлекал, рассказывая разные истории из жизни ребятни барачной:

— Вчера пионеры шли на стадион. Со знаменем шли…

— Надо говорить «под знаменем», сынок…

— Да, под знаменем, с барабаном и горном. Но горнист у них слабак! Толян говорит той дылде с галстуком…

— Пионервожатой, наверно?

— Да, вожатой: «Давай я погорню как надо!» И ногу выставил вперед, как Сережка-ремесленник делает, и руку на бедро… А знаешь, мам, как Сережка на горне горнит! На школьном дворе выдавал! И не что-нибудь там пионерское, а «Слушайте все!» Мировенски! Даже Валечка, наша гимнастка, бежала пробежку и замерла сразу! И слушала!.. И на Сережку смотрела так! Так, мам, смотрела!..

— И пионервожатая Анатолию погорнить разрешила?

— Не разрешила, мамочка! Она так посмотрела на Толькину ногу и так ехидно хихикнула, что она взяла и покраснела!

— Кто покраснел, сынок?

— Толькина нога. Да, мамочка! От стыда, что грязная и в цыпках…

Валерик смотрел на сдержанно смеющуюся мамку свою и радостной заботой был охвачен: что бы такое еще рассказать!