Германия в эпоху религиозного раскола. 1555–1648 - [126]

, в которых историк, прежде всего на основе скрупулезного анализа множества источников, обстоятельно доказывал историческую обоснованность и самого термина «Тридцатилетняя война» и значение ее как относительно цельного феномена. Полемика К. Репгена со Г. 3. Штейнбергом содействовала росту интереса к самой войне как «пространственно-территориальному» явлению. С другой стороны, рождение концепции конфессионализации и ревизионистское направление, восторжествовавшее в среде немецких историков с 70-х гг., в центре внимания которого оказались возможности базовых институтов Империи, содействовали все большему разделению собственно немецкой ипостаси войны и ее европейской стороны. Эрнст Вальтер Цееден видел в войне главным образом продукт внутринемецких противоречий, обусловленных социальной адаптацией новых конфессий, ставших непреодолимыми в начале XVII в. Но смешавшись с крупнейшими европейскими конфликтами, война превратилась в общеевропейскую. «Эта война, — говорит Э. В. Цееден, — начавшись локальным спором между сословиями и государем, постепенно расширяла круг своих участников и, в конце концов, завершилась общеевропейской бойней, к которой оказались причастны, кроме Англии и Турции, практически все державы… Когда вследствие северонемецкой борьбы шведы пересекли Балтийское море, а потом вмешалась и Франция, разразилась война народов, в которой имперские чины, даже если бы они были единодушны в желании обрести мир, оказались не в состоянии этого сделать. Вместо мира иноземные державы вели войну на территории Империи столь долго, сколь им этого хотелось — вплоть до того момента, когда за счет императора и Империи не стал возможен в условиях полного истощения мир, ознаменовавший для Германии и Европы новый период их политической Истории» [Zeeden, ZG. S. 161]. Хайнц Шиллинг более последовательно и развернуто рисует Тридцати летнюю войну следствием процессов конфессионализации на самом широком уровне социально-культурных и ментальных обобщений. Однако вслед за Э. В. Цееденом он также выделяет две линии конфликта: собственно немецкую и европейскую, причем, по его мнению, развитие войны было обусловлено сплетением внутри-немецких проблем и европейской политики. «Боеготовность религиозных лагерей в Германии была тем опасней, что в остальной Европе росла напряженность… Для современников было ясно, что противостояние в Империи имело европейское значение… Формирование конфессиональных блоков в Германии и Европе также следовало в русле борьбы за определение Европы как сообщества ведущих держав после крушения испанской гегемонии. На вершинах конфессиональной политики во второй половине века обнаруживались перемены в сторону секулярной внешней политики, руководимой чисто государственными интересами. Религиозная война в центральной Европе несла в себе зародыш государственных войн Нового времени… То, что линии интересов и конфликтов в отдельных европейских зонах образовывали настоящую сеть дипломатической и военной активности, покрывавшую собой весь континент, было также результатом конфессионализации — существенное доказательство модернизирующей силы этого феномена» [Schilling, AK. S. 404–406].

Структурно-политический подход в отличие от более широкого конфессионального несколько меняет взгляд. Война исследуется прежде всего с точки зрения воздействия ее на имперское сословное общество и на структуры имперской организации. В глазах структуралистов корни конфликта лежали не столько в синхронном международном кризисе начала XVII в., сколько в специфике собственно немецких условий. Кризис имперских структур, заявленный в эпоху Рудольфа, перерос не только в паралич важнейших институтов власти и эскалацию напряженности в отношениях между религиозными партиями, но и в прямое вооруженное противостояние. Фолькер Пресс наиболее последовательно трактовал войну как результат важных социально-политических сдвигов. «В целом корни Тридцатилетней войны, — пишет Ф. Пресс, — лежали в политической сфере, хотя оформившиеся экономические и ментальные кризисные явления усиливали ожидание войны и готовили к ней. Но применимо к войне речь шла о кризисе имперского сообщества, лучше сказать, о кризисе той системы, которая была создана Аугсбургским религиозным миром» [34. S. 62]. Ф. Пресс видел войну под углом зрения дестабилизации и новой реставрации имперских учреждений: каждая фаза конфликта влекла деформацию, эрозию, но при этом создавала и новые возможности к консолидации общества. В результате была представлена совсем нетипичная, совершенно новаторская картина итогов конфликта: Империя не только не распалась как системная величина, но и оказалась способной к регенерации своих организующих функций. Кризис 1618 г. сменился новым компромиссом и реставрацией Вестфальского мира 1648 г. Имперская власть смогла поставить ситуацию под контроль, а сословное общество, заинтересованное в сохранении властных институтов Империи, осталось под нишей монархической конструкции и выразило лояльность ее институтам. Вместе с тем война истощила почву для старого религиозного противостояния, введя религиозно-политические противоречия в русло институционализации. Подобная весьма оптимистичная трактовка результатов войны позволила оправдать и дальнейшее почти полуторовековое существование Старой Империи.