Герцог Бекингем - [28]

– Но зачем?!

Встревожился Буаробер.

– Проведать одного своего знакомого, а заодно справиться у него, нет ли кого подозрительного в таверне, например тех с кем нам встречаться ох как не следовало бы.

Размытость замыслов слуги, но в большей степени нежелание вникать в суть вопроса, заставило приора согласиться с хитрецом Дордо, во всём положившись на его проницательность и распорядительность.

– Ну, хорошо, будь, по-твоему, мы ожидаем тебя здесь. Да, раз уж ты принял подобное решение, прикажи трактирщику приготовить отменный ужин и лучшую комнату для мадемуазель Камиллы.

Поспешил отдать распоряжения Буаробер, одолеваемый жгучим желанием поскорее продолжить приятную беседу с молодой особой.

– Ах, Франсуа, Франсуа, твоё фанфаронство нас погубит.

В сердцах пробормотал слуга, направляясь к стенам постоялого двора.

****

Через две четверти часа, справившись у метра Кююля о происходящем на постоялом дворе, Дордо вернулся к ожидавшему его экипажу. Бросив недовольный взгляд на запертую дверцу кареты, из-за которой доносились восторженные речи «веселого аббата», он не стал более тревожить хозяина, и лишь заняв место рядом с возницей, скомандовал – «трогай».

Желтый рыдван, прогрохотав под массивной постройкой ворот, остановился у входа в трактир. Брызжущий радушием Кююль, окруженный двумя приветливыми слугами, раскланявшись, провел девушку и сопровождавшего её приора в зал, усадив за накрытый стол. Желая произвести впечатление на спутницу, Буаробер подчеркнуто снисходительно с достоинством наслаждался чрезмерным вниманием трактирщика, даже не затруднив себя мыслью о происхождении сего приёма, сравнимого лишь со встречей королевской особы. На глазах у изумленной Камиллы, впервые оказавшейся в центре внимания стольких мужчин, кабатчик метал на стол изысканные блюда, рассыпаясь в рекомендациях над каждой бутылкой вина, извлеченной из глубоких подвалов трактира. Завершив сервировку несколькими штрихами, сообразными с правилами грубоватого трактирного этикета, кабацкая челядь, оставила наедине приступивших к трапезе гостей. Метр же Кююль, управившись с убранством стола, попал в цепкие лапы Дордо. Выглядывая из-за укрытия – почерневшего от копоти металлического короба нависшего над очагом, пикардиец, глядя на многочисленных испанцев, пирующих в трактире, задал вопрос:

– Сегодня в «Гусиной шейке» слишком людно. Кто эти сеньоры и почему их так много?

Демонстрируя всем своим видом желание услужить визитеру, который втайне от всех, являлся столь важной персоной, кабатчик с рвением старого служаки, отвечал:

– Эти господа испанские войны, верные подданные Его Католического Величества. Их полк расположился неподалеку, поэтому вот уже третий день, трактир переполнен солдатами и офицерами, а моя прибыль превзошла ожидания и превысила всё то, что я заработал за последний месяц.

Кююль добродушно захохотал, но натолкнувшись на суровый взгляд капрала, осекся, кряхтя, почесывая багровый кончик носа.

– Значит, говоришь те шестеро, что после нашего отъезда учинили тебе допрос, а затем устремились в погоню, более не появлялись на ферме?

– Не появлялись, клянусь святым Евстафием. Я запомнил безобразные рожи этих кардиналистов, особенного того мерзавца с переполовининным лицом.

Трактирщик провел торцом ладони по своей багровой физиономии, будто разделив её на две части.

– А может, кто другой интересовался нами?

Окаменевшее от заковыристости вопроса лицо трактирщика, покрылось каплями пота.

– Кто другой?

– Это я спрашиваю, кто другой?!

Громко сглотнув, Кююль закатил глаза, но наконец, почуяв долгожданное озарение, с облегчением махнул рукой.

– Ах, это… нет, никто другой не интересовался. Я бы не запамятовал и непременно сообщил бы вам.

– Что ж братец, молодец, тебе зачтется.

Коротышка капрал похлопал по плечу рослого фламандца.

– А сейчас иди, окружи заботой господина аббата, не скупись, прислужи по всем правилам. Да распорядись, чтобы накормили нашего кучера, он в конюшне, при лошадях. А я, пожалуй, пойду, осмотрюсь.

Через некоторое время, очарованный прелестной молодой спутницей, Буаробер, под воздействием винных паров, утеряв чувство времени и меры, поспешил расстаться ещё и с ощущением реальности. Он беспрестанно намеревался поцеловать руку Камиллы, сбивчиво пытаясь перевести разговор в русло возвышенного и прекрасного. Но то ли чрезмерные эмоции, переполнявшие приора, оказавшегося в обществе столь юной, не испорченной парижскими салонами девы, лишенной напрочь всей той неискренности, жеманства и лицемерия, присущей столичным красавицам, то ли непомерное потребление кларета, делали тщетными все попытки поэта, отчего он не преминул призвать на помощь стих.

– Милая Камилла, я не посмею дерзнуть пригласить вас на лестницу несовершенства, состоящую из ступеней бездарных строф начертанных грешной рукой вашего покорного слуги.

Приор приклонил голову.

– Ведь я всего лишь раб своих разочарований. Но, дабы не ранить вас скукой, желал бы прочесть того, чей талант источает гениальность, словно благоухания лавра…

Здесь нам хотелось бы отметить природную скромность господина Буаробера, позволявшую ему, не кичась собственными достоинствами, наслаждаться, а также декламировать литераторов, в стократ в большей мере, заслуживающих, на его взгляд, быть услышанными человечеством. Выказывать почтение гениальности другого, может лишь, несомненно, человек талантливый, хаять же и критиковать, способна любая бездарность. Принимая во внимание сие бесхитростное воззрение, для многих, как, впрочем, и для нас, являющееся непреложной истиной, можем с полной уверенностью заверить, что месье Буаробер был человеком высокоодаренным и относился к людям, бескорыстно воспевающим чужие достоинства, если, на его взгляд, таковые имелись. Оказавшись среди пиренейцев, что позволило исполненному душевным трепетом приору, с какой-то неведомой доселе свежестью восчувствовать испанскую речь, навеявшую на него воспоминания о горячо любимых им творцах, несравненных Лопе де Вега, Мигеле де Сервантесе, Франсиско де Кеведо, Буаробер решился блеснуть, прочитав последнего.