Гербарий [сборник стихов] - [2]

А вино горчит, а у хлеба прокисший вкус…

Каждый день дрожу, что прикажешь его отдать.

У него судьба — на ладонях твоим клеймом,

У него в глазах на кресте догорает мир,

Где была семья, дети, внуки, уютный дом…

Отпусти его, упаси от своей любви!

Иордан кипит на костре человечьих тел,

По чужим счетам истекает последний срок.

Я не плачу, нет. Все исполню, как ты хотел.

Лейтраот[1], мой сын. Аллилуйя, пресветлый Бог.

[невстреча]

Ни покоя, ни света. Ни дома, где свет и покой.

Шкура моря — зеленые волны от Кипра к Афону.

Одряхлевшее время чихает, страдает цингой

И бессильно кусает подножие римского трона.

Медный привкус латыни — как кровь. На чужом языке

Корабли заклинают от бурь и коварства пучины

Оголтелые чайки. Увядшая ветка в руке —

Обещание смерти. Скорее бы. Хочется к сыну.

Неуютно и зябко. Никто не выходит встречать,

Только "Ave Maria" сквозь стены доносится глухо.

Матерь божья? Оставьте, ей-богу. Больная старуха.

На воротах — кольцо. Постучаться?

…мне страшно стучать.

Чужая любовь

До рассвета — одна сигарета и восемь страниц:

На счастливом финале заклинило. Намертво. Глухо.

Октябрю умирать — пулеметная очередь птиц

Наискось рассекает дождливое серое брюхо.

А матэ получился такой… хоть совсем не готовь.

Ты не любишь матэ, но закончились кофе и виски.

На перилах балкона танцует чужая любовь —

То ли пьяная вдрызг, то ли просто поклонница диско.

Ты свою проводила — я помню — неделю назад,

На подушечках пальцев не высохли кровь и чернила.

А чужая любовь крутит попой не в такт и не в лад —

Вот дуреха. А впрочем… твоя еще хуже чудила.

Покрасневшее яблоко осени падает вниз,

Если хочешь куснуть — подставляй поскорее ладони.

А чужая любовь обживает соседский карниз.

Не пугайся, my darling, тебя она нынче не тронет.

Гербарий

В черном — стройнее. В белом — сама невинность.

В красном… да нет, пожалуй, не надо в красном.

Как же хотелось, чтобы светло и длинно,

Будто поэма или роман старинный:

Буквы-виньетки и переплет атласный.

А закрутилось бешено, на три счета,

Вдох через раз, о выдохе нет и речи.

Губы сухие, горло совсем ни к черту,

В зеркало утром глянешь — о боже, кто там?

Впрочем, неважно — надо бежать на встречу,

Надо успеть доспорить, допить, доехать,

Нацеловаться впрок до саднящей боли.

В Питер? А может, в Киев? А если в Чехов?

Мама еще просила купить орехов,

Мяса, сметаны и килограмм фасоли.

Месяц, другой — и вечер начнется в восемь.

Кофе и "Dunhill", сон, как обычно, в минус.

Хватит рыдать, никто никого не бросил —

Это усталость. Или дурная осень.

Или… короче, слезы — не самый цимес,

Да и "Мартини" — слишком хреновый ластик.

Кончена жизнь? Подруга, да ты в ударе!

Выбрось таблетки, побереги запястья.

Блеклые астры пахнут прошедшим счастьем…

Высохнут — и начинай собирать гербарий.

Вангоговое

И кто тебя придумал, такую рыжую, растрёпанную, тонкую, как тетрадь, что хочется дышать не Москвой — Парижами, и с Эйфелевой башни на всех чихать, и, обжигаясь крепами и багетами, глотать "Камю" на улице из горла — вангогово, матиссово, лафайетово захлёбываться городом фиолетовым и парками, раздетыми догола?

И кто тебе позволил вот так топорщиться, высовываясь сразу за все края? У ангелов — гляди — трафареты крошатся, стандартные шаблоны к чертям сбоят. Они бы сняли стружку небесным рашпилем по свыше узаконенным чертежам, но ты уже не помнишь себя вчерашнюю, целуешься с химерой (совсем не страшная!) и даже не пытаешься убежать — пускай ещё попробуют удержать.

Нам кто-то подмешал ледяную ветреность в коктейль из переулков, людей, мостов, когда полмира дразнит своей неспетостью, а мне и на тебя не хватает слов, когда любить — смешнее, чем быть серьёзными, когда идти — глупее, чем прыгать с крыш. Ты гладишь мне ладонь не губами — вёснами, такими же лохматыми и морозными, как этот ноябрёвый дурной Париж.

Подарок

Я боюсь, что мое исступленное желание одиночества

однажды сбудется.

Например, Санта-Клаус решит,

что я весь год была хорошей девочкой,

и захочет сделать мне подарок:

красивый, завернутый в серебристую бумагу,

а если потрясти, то раздастся звон

фарфоровых китайских колокольчиков.

Я не знаю, как они звенят, но этот звук

ни с чем не перепутаешь.

Он такой же ненастоящий, как игрушечный ангел

на макушке елки.

Пожалуй, в таком виде одиночество меня устроит.

Я буду любоваться на него, аккуратно стирать

с упаковки пыль, хвастаться друзьям

и никогда-никогда не развяжу ленточку.

Вдруг одиночество, лежащее внутри, окажется

слишком большим для меня одной?