Георгий Победоносец - [98]

— Помню, — коротко отозвался Леший.

Княжич мысленно пожал плечами: этого вопроса можно было и не задавать. Не так уж много минуло лет, чтоб мужики, особенно живя под Долгопятыми, забыли Зиминых. Смерть отца и сына, конечно, уже обросла глупыми выдумками да байками, мало-помалу начав превращаться в легенду. Ещё поколение-другое — и легенда окончательно станет сказкой, в коей уж никто не сумеет, да, верно, и не захочет отличить правду от вымысла. Но пока что Андрея Савельевича и сына его Никиту действительно помнят — по крайности, те, кто видел их вблизи, говорил с ними…

— Мы с ним были дружны, — продолжал княжич.

— Помню, — повторил Леший. — Видывал вас вдвоём. А слышал ещё больше.

— И я кое-что слышал, — задумчиво кивнул головой княжич. — Никита рассказывал, был у него закадычный приятель. Из мужиков.

— Да ну? — лениво изумился Леший, глядя перед собой на медленно колышущееся туманное море.

— Иль ты не слыхал? — не поверил его изумлению княжич. — Никита сказывал, был тот мужичий сын, зело в малевании искусен. Быть бы ему, говорил, знатным богомазом. Да вроде не вышло, в плотники подался… Не помнишь, как его звали?

— Не помню, — сказал Леший. — Много воды утекло, да и плотников на свете хватает… А что тебе, княжич, в том за нужда? Иль баню срубить некому?

Ярослав отрицательно покачал головой.

— Просто любопытно стало: не ты ль во время оно царя верхом на свинье намалевал? На печке, углём… А после Ваньке Долгопятому глаз подбил… Не ты?

Леший долго молчал. Впереди из тумана выступила и начала неотвратимо приближаться, разрастаясь вширь и ввысь, тёмная стена леса.

— Любопытство твоё пустое, княжич, — сказал наконец Леший. — На что тебе сдался боярский глаз? Про царя на свинье я уж и не говорю… И Никиту Андреевича понапрасну не поминай. Когда его Долгопятые с ног до головы оболгали и со свету ежили, никого рядом не оказалось, кто б его от того навета отмыл. А мужик, про коего ты мне тут толкуешь, и того краше сделал. Ведомо ль тебе, что, кабы тот мужик Долгопятого под руку не толкнул, он бы, толстомясый, нипочём в молодого барина не попал? Вот и выходит, что не было у Никиты Андреевича никаких друзей, и не нам с тобой, княжич, его добрым словом поминать. Надобно ему наше доброе слово как зайцу пятая нога! Хоть ты и княжеского роду, а я мужичьего, нам с тобой по вине нашей одно остаётся: весь остаток жизни на коленях стоять да грехи замаливать.

Княжич стиснул зубы от нахлынувшего чувства вины — полузабытого, но внезапно сделавшегося острым, как в тот день, когда он впервые услышал о гибели Никиты. Вспомнилось, как хотел тогда же мчаться к Долгопятым и вынудить, ежели потребуется, то и силой, Ивана рубиться на саблях. Думал: сунется старый боярин разнимать — и ему достанется… Но не поехал. Дело было тёмное, непонятное, Долгопятых за него хвалили — дескать, наказали выродка-отцеубийцу, коему в аду самое место. А вдруг правда? Неправда, конечно, Ярослав это чувствовал, но ведь и Долгопятые могли действовать не по злому умыслу, а по неведению, из благих намерений! Боярина-то к Зиминым сам царь послал… Словом, в таких делах саблей ничего не докажешь и правды из убитого не вытянешь, только собственное родовое имя запятнаешь. Вот и не поехал. А после случилось новое посольство, за ним ещё одно… На войну пошёл, а там и вовсе стало не до боярина Ивана Долгопятого.

Слова угрюмого мужика со шрамом на лице всколыхнули старую горечь. Это было как оплеуха — обидная и даже оскорбительная, тем паче что досталась она от смерда, но, увы, заслуженная. Не в силах смолчать, Ярослав процедил сквозь зубы:

— Что-то по тебе не видать, чтоб ты дни свои в молитве проводил.

— Рано ещё, — просто ответил Леший. — Сперва все грехи, какие на роду написаны, совершить надобно, а после уж замаливать. Пока с делами не кончу, Господь меня и слушать, поди, не станет.

Разговор получался какой-то странный, скомканный и полный недомолвок. Чтобы уйти подальше в сторону от скользкой темы, которую сам же неосторожно затронул, Ярослав сказал:

— За сегодняшнее дело, ежели всё справно получится, с тебя, я чай, немало грехов спишется. Господу, конечно, виднее, однако князя Воротынского я упрошу, чтоб пособил с тебя все твои провинности снять. Пойдёшь в порубежную стражу — вон, как Герасим, он ведь тоже из беглых холопов. Землю получишь, коня доброго, какой тебе, порубежнику, по царскому указу положен, женой да детишками обзаведёшься…

Даже при неверном свете молодого месяца заметив, как вздрогнул Леший, княжич понял, что снова сказал что-то не то. Даже зло взяло: ведь мужик, лапотник, беглый холоп, а поди ж ты, каков недотрога! Так всё ловко повернул, что князю приходится, с ним беседуя, слова выбирать!

— Мне милости не надобно, — глухим голосом произнёс Леший. — За то, в чём перед царём да боярином виновен, всё едино прощенья просить не стану, хотя бы и на дыбе. А вины перед Богом с меня никакой князь списать не может, не дано князьям такой власти. Ежели хочешь за службу меня наградить, так, когда после дела в лагерь вернёмся, укажи мне Долгопятого шатёр, а сам в сторонку отвернись. На том и сочтёмся, тем и доволен буду. После того, скажу тебе как на духу, хотя бы и в монастырь можно, грехи отмаливать.