Георгий Победоносец - [40]

Спохватившись, Андрей Савельевич усовестился своих хулительных, горьких и несправедливых мыслей. Дерзости своей, если таковая и была ему свойственна, Степан Лаптев никоим образом не оказывал, разве что глядел прямее иных холопов. Так разве же прямой да открытый взгляд — худо? И криводушия льстивого за ним сроду не замечалось, да и никаких иных грехов не числилось. Что ж обижаться-то? Да, думалось когда-то, что станет Стёпка Лаптев сыну верным, неотлучным слугой. Не сложилось, что и говорить.

Пока Андрей Савельевич предавался раздумьям, за слюдяным оконцем стемнело. Во мраке за приоткрытой дверью горницы родился неяркий оранжевый огонёк, послышалось знакомое шарканье подошв, и на пороге появился Захар с коптящей лучиной в руке. Шаркая, кряхтя и потирая ноющую поясницу, старик принялся одну за другой зажигать от лучины сальные свечи. Фитильки вспыхивали с негромким треском, стреляя гаснущими на лету искорками, по бревенчатым стенам заходили, кривляясь и приседая, уродливые чёрные тени, оранжевые блики заиграли на лезвиях развешенных над лежанкой кинжалов и сабель.

Андрей Савельевич велел Захару, чтоб принесли всё, что надобно для письма, и, провожая взглядом его согбенную, с выпирающими лопатками спину, подумал, как незаметно летит время. В молодости, бывало, каждый день казался длиною в год, всякая мелочь представлялась важной и запоминалась накрепко. А где-то после тридцати дни побежали скорее, замелькали, сливаясь в одно, без подробностей, размытое и неясное целое. Оглянуться не успеешь, а уж год минул, а где один, там и три, и все десять… Будто жизнь — гора высокая; наверх карабкаться тяжко да долго, зато вниз ноги сами несут, и чем дольше с горы бежишь, тем скорей получается. Вот и Захар вконец состарился, и сын возмужал, да и сам Андрей Савельевич уж не тот, что прежде, а молодость будто вчера была, и жена-покойница перед глазами как живая стоит, молодая да пригожая…

Захар вернулся, неся перед собой на вытянутых руках плоский деревянный ларец с письменными принадлежностями. Сам принёс, никому не доверил, хотя и налегке-то еле-еле ходит. Истинно, верный пёс. Андрей Савельевич хотел шутки ради спросить, не составить ли заодно вольную и на него, Захара, да сдержался: что хозяину шутка, для холопа слезами может обернуться. Зачем старика тревожить, пусть его живёт, как живётся, тем паче что, по всему видать, осталось ему уж недолго…

Захар ушёл, напоследок сообщив, что на дворе всё спокойно (беспокойству-то взяться неоткуда было, да Андрей Савельевич не стал старику про то поминать: пусть уж делает, как смолоду привык), и пожелав хозяину доброй ночи. Зимин открыл ларец, без спешки разложил перед собой на столе бумагу да перья, выбрал, какое глянулось, и, щуря левый глаз (глаза у него тоже стали не те, что в молодости, как и все иное), очинил его острым ножиком, аккуратно расщепив надвое косо срезанный кончик. Возвёл очи, пошевелил губами, думая, как ловчее составить грамотку. Дело было непривычное, и подойти к нему надлежало со всей серьёзностью, ибо, как известно, что написано пером, не вырубишь топором. После медленно, осторожно обмакнул перо и стал старательно выводить букву за буквой.

Писалось медленно — не потому, что плохо ведал грамоту и не потому, что не хотелось, а просто мысли, порхая вкруг головы, как ночные мотыльки около свечки, отвлекали от дела. Вспоминалась молодость, покойница жена, военные походы, в коих довелось немало претерпеть лишений и напастей. Последний, десятилетней давности, случай, когда ходили на подмогу осаждённому в Астраханской крепости войску, помнился живее всего. Тогда, выезжая за ворота, Андрей Савельевич почему-то подумал, что больше домой не воротится, что настал его черёд и что придётся сыну Никите расти дальше без отца и матери, круглым сиротой. То был первый раз, когда он не взял с собой на войну одряхлевшего, неспособного более сносить походные тяготы Захара, и потому первое время, с неделю наверное, было ему тревожно и неспокойно. Тревога то уходила на время, то опять возвращалась; мнилось то и дело, что глядят ему в спину поверх наложенной на тугую тетиву стрелы чьи-то недобрые глаза, а бывало, что просыпался посреди ночи в холодном поту, уверенный, что под покровом темноты крадётся к нему лютый ворог с острым кинжалом в руке. И странное дело: пока шли безлюдными местами, ворога даже издали не видя, было страшно, а как наскочили пару раз на обоз татарские разъезды, как напоил после долгого безделья саблю вражьей кровью, тревоги как не бывало — ушла, сгинула без следа, а он и не заметил, когда и как то случилось. И турок с татарами от Астрахани прогнали, и живым домой воротился, слава те, Господи…

Так-то, вспоминая былое и мысля о грядущем, по словечку в час писал он вольную Стёпке Лаптеву. Дописав и поставив снизу имя своё и звание, посыпал написанное песком из медной песочницы (и напрасно: всё давно уж и без того высохло), перечёл бумагу и в сторону отложил.

За окошком стояла беспросветная темень — ничего не видно, кроме смутного отражения неярко освещённой комнаты и сидящего за столом человека в простой домотканой рубахе, остриженного скобкой и с сильной проседью в окладистой бороде. Андрею Савельевичу подумалось, что время, поди, давно уж перевалило за полночь и что, чем без толку переводить недешёвые свечи, умнее было б улечься в постель. Былые златые денёчки и лёжа можно вспоминать, так оно даже ловчей получается. И не заметишь, как уснёшь, а там, гляди, и утро…