Георгий Победоносец - [116]

— А скажи-ка, раб Божий, — вкрадчивым голосом обратился к боярину игумен, — правда ль то, что тут написано?

С готовностью прервав молитву, от коей, мнилось, всё равно не предвиделось особенного проку, боярин, как был, на коленях, развернулся к нему лицом.

— Навет! — горестно воскликнул он, ломая руки. — Клевета облыжная, в коей и словечка правды нет!

Глаза его при этом предательски вильнули вбок, и, уловив это скользкое, вороватое движение боярских зрачков, опытный знаток и лекарь человеческих душ отец Апраксий понял: правда. Всё, до последнего слова, истинная правда. И, верно, не вся, потому как доносчик всего про боярина знать попросту не мог. Всё про человека ведать один Господь может, потому и зовётся Он всеведущим и всемогущим. А Господь — не торговка с рынка: что знает, про то помалкивает, по крайности до поры. А когда та пора настанет, вострубят трубы Страшного суда, вот тогда-то вся правда наружу и выйдет. Воздастся тогда и боярину по делам его, и доносчику, и отцу Апраксию — за то, что беса во плоти на порог святой обители пустил.

Но Господь высоко, да и Страшный-то суд авось не на завтра назначен. До того времени, глядишь, хоть часть грехов замолить получится. А вот царь близёхонько, и руки у него, кормильца, предлинные да цепкие. Где, скажет, этот пёс, Ванька Долгопятый? А ну, подать его сюда! Как так — нету? Куда ж подевался? Не иначе к собутыльнику своему, отцу Апраксию, в монастырь побежал от царского праведного гнева хорониться. Так подать сюда обоих!

Да, многогрешен Иван Феофанович, что и говорить. Недаром ведь в бега подался — при его-то упрямстве, при его самодовольстве! Навет — сие, конечно, скверно, но от навета, ежели повезёт, отмыться можно. А этот бежать кинулся, царёва слова не дожидаясь, — стало быть, виноват. А если даже и не виноват, так бегством тем вину свою доказал и усугубил. Словом, как ни крути, а лучше б он в монастырь чуму принёс, чем эту грамотку.

Игумен покосился на стоявший у входа увесистый, кое-как обвязанный дорогой шёлковой скатертью резной ларец. От мокрой скатерти по полу расплылась лужа, торчавший из-под неё окованный красной медью угол ларца тоже мокро поблёскивал в свете сальных свечей. В ларце не иначе лежала боярская казна — по крайности, значительная её часть. Экий хват! Жену с детьми дома бросил, а злато с собой уволок, пёс. И как только не надорвался?

— Скажи, боярин, — прежним вкрадчивым голосом, в котором уже угадывались нотки усталости и скуки, произнёс игумен, — ты зачем с этим ко мне приехал? Чего в обители ищешь?

— Приюта одного и заступничества святой церкви пред лицом царя-изверга, что злым наветам на верных подданных своих верит! — всё ещё стоя на коленях (что доставляло игумену греховную, но оттого не менее приятную утеху), сообщил боярин.

— И как ты себе сие мыслишь? В монахи постричься чаешь?

— В монахи? — искренне изумился боярин. — Это ещё зачем?

— Ага, — кивнул игумен с обманчиво довольным видом. — Стало быть, в монахи ты не хочешь. А чего ж тогда? Иль ты думаешь, что так и будешь до скончания века за столом в моих покоях сидеть да бражничать день-деньской?

— Н-ну… того… как его… — забормотал боярин, который, судя по его растерянному виду, именно так и представлял себе жизнь под защитой святой православной церкви.

— Ты беса будешь тешить, будто ничего и не случилось, — зловеще понизив голос, продолжал игумен, — а я, стало быть, осаду держать?

— Какую ещё осаду? — опешил Долгопятый.

— А ты думал, царь не смекнёт, куда ты прятаться побежишь? Про дружбу нашу всем в округе ведомо, и царю тож. Вот и помысли, коль последнего ума ещё не лишился: надобно ль мне, чтоб мою обитель царские стрельцы пушками ломали? Надобно ль мне, чтоб братья, коим я отец и пастырь духовный, через твою глупость на стене вверх ногами висели?

— Так ведь сам говоришь — дружба… — заикнулся боярин.

— А где твоя дружба была, когда ты мне тут кукиши в нос совал? Забыл? Куражился, за моим столом сидя, грозил, что жертвовать перестанешь… А как припекло, ко мне спасаться прибежал? Да я б тебя и спас, ибо Господь милостив и нам, рабам своим, заповедал милость к страждущим являть. А только я — не Господь и чуда явить не могу. А тебя, боярин, мнится, ныне только чудо и спасёт.

— Так что ж мне делать? — вконец растерялся боярин.

— Оставайся, Бог с тобой, — сказал отец Апраксий и, увидев, как радостно оживилось лицо собеседника, выставил перед собой ладонь, будто обороняясь от этой преждевременной радости. — До утра, — уточнил он. — Подкрепись чем Бог послал, заночуй, наберись сил, а завтра чуть свет чтоб ноги твоей в обители не было. А станут спрашивать, так и скажу: заезжал было, да сразу и укатил, а куда — не сказывал. Бог тебе и судья, и защитник!

— И на том спасибо, — разочарованно молвил Иван Феофанович.

— Эй, кто там! — обернувшись к дверям, крикнул игумен. В келью заглянул будто по волшебству случившийся поблизости брат Варфоломей.

— Мало мне было горя, — увидев обезображенное шрамами лицо инока, проворчал боярин, — так ныне ещё и на эту образину любуйся!

Не обратив на его слова внимания, игумен ласковым голосом распорядился насчёт ночлега и ужина для гостя. Протискиваясь мимо стоящего в дверях монаха, боярин неразборчиво что-то пробормотал — как показалось отцу Апраксию, «с паршивой овцы хоть шерсти клок». Напомнив себе о приличествующих доброму христианину смирении и снисхождении к слабым, игумен решил пропустить эти обидные для себя слова мимо ушей.