Георгий Победоносец - [106]

Степан, когда всё это припомнил и вместе сложил, даже за голову схватился. Каков птах пернатый! А боярин-то каков! Нет, верно сердце ему подсказывало, что к пожару тому и смерти барина Андрея Савельевича Долгопятые руку приложили!

Сходил и на Москву, повстречал лихих людей, коим в Златоглавой испокон веку несть числа, и середь них отыскал одного, который атамана разбойничьей ватаги Безносого Акима ещё помнил. Лиходей тот, по прозванию Шмыга, на паперти милостыню просил, ибо по увечью своему ни на что иное уж не годился. Он сперва Степана спросил, на что ему Аким надобен. Степан, не кривя душой, ответил, что хочет безносого дьявола изничтожить. Шмыга его за то, как родного, облобызал (Степан после три дня отплёвывался и губы докрасна рукавом тёр) и поведал, что не так давно, года два или три назад, Безносый, коего все давно почитали мёртвым, вдруг объявился и стал сколачивать ватагу для одного лихого дела. Хотел он боярина, при котором шутом состоял, в лесу подстеречь и убить. Сына боярского трогать не велел — сказал, что сам хочет вперёд с того кровососа ножом мяса настрогать. Куш сулил немалый, а дело было плёвое — словом, сговорились. Подкараулили в лесу боярский возок, истребили охрану и старого боярина убили, как договаривались. А после Безносый вдруг, худого слова не говоря, за своих товарищей взялся: одного саблей зарубил, другого застрелил из пищали, а Шмыге, который пытался от него в лес убежать, воткнул под лопатку нож. Шмыга и не ведал, как ему выжить посчастливилось. Да, может, лучше было и не выживать: искалечил его Безносый на всю оставшуюся жизнь, и ныне он, Шмыга, только и может, что, на паперти сидя, милостыньку просить.

Тут Степан и вовсе чуть ума не лишился. Ну и ну! Ай да шут! Ай да боярский сын! Истинно нечистая сила. Только против той нечисти ни святая вода, ни крест животворящий не помогут…

Какое-то время спустя Девлет-Гирей случился. Степан сперва на слухи о татарах и внимания не обратил: болтают люди, чего сами не ведают. Да и что ему в татарах? После смекнул: эге, а Долгопятому-то, поди, тоже придётся на войну идти! Как бы это его дорогой подстеречь да аркан на толстую его шею накинуть? Подумал и решил: нет, не выйдет. Не пойдёт боярин на войну. Сроду не ходил и ныне не пойдёт. Чего он на войне не видал, коль от неё откупиться можно?

После занемог. Не то сквознячком прохватило, не то съел что-то, а верней всего, испил водицы не из той лужи. Так скрутило — думал, всё, карачун. Кое-как дополз до знакомой полянки, нарвал через силу травы, какую бабка Агафья показывала, сделал настой и тем настоем спасся. Пока на ноги встал, боярина уж и след простыл — сказали, на войну ушёл. Взял три десятка мужиков из вотчины, сабли да кольчуги им дал и ушёл. Вот те на!

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Крымчаки к тому времени уж почти до самой Москвы дошли и остановились аккурат у границ долгопятовской вотчины. Всему миру горе, а Степану радость: далеко ходить не надобно. Боярин-то вот он, а главное, что без своего мудрёного возка. Ступай да бери его за то место, кое больше глянется.

Вот Степан и пошёл за войском, а по дороге, идя мимо Марьина оврага, невзначай приметил караульного татарина. Когда увидел, сколь тех нехристей в овраге хоронится, на время даже о боярине позабыл: смекнул, чего им тут надобно. И чем грядущая битва кончится, ежели они своего добьются, тоже смекнул. Битый час на сосне, как дятел, просидел, крымчаков пересчитывал да караулы их в кустах высматривал. Думал: напрасно, и так видно, что много. И ещё думал: как это они, нехристи, троп лесных не ведая, скрытно сюда забрались? Ведь, почитай, целое войско, а никто и не приметил! Не иначе кто-то дорогу указал. Сведать бы кто!

А после видит: ходит промеж крымчаков один, не дюже на татарина похожий. Халат на нём полосатый, чалма, почитай, до самых бровей намотана, и видно, что пленник, потому что не один ходит, а с татарином, к которому сыромятным ремешком за руку привязан. Сабли или иного какого оружия при нём не видать, да и носа, ежели приглядеться, тоже нету — виднеется на его месте не то тряпица засаленная, не то засаленный же кожаный лоскут.

Господи, святая Богородица! И тут ироды эти Долгопятые наследили!

Таково Степану хотелось снять с плеча лук да пустить в безносого демона стрелу, что насилу сдержался. Далековато было, да и стрелял он уж в боярского шута не единожды — верно, раз пять пробовал, да ничего не вышло. Увёртывался, окаянный, будто выстрел загодя чуял.

И ведь почуял и на сей раз! Сидел себе спокойно, слушал, что ему приставленный татарин сказывал, а после вдруг голову задрал и ну по сторонам глазами шарить! Степан за сосновым стволом притаился и дышать перестал. После выглянул потихоньку — всё, успокоился безносый. На землю лёг и вроде спать собирается.

Тут только Степан сообразил: ежели стрелу пустить, татарва мигом смекнёт, что стоянку их открыли, и в иное место перебежит. А допрежь того его, Степана, так стрелами утыкают, что будет он похож не на человека и не на лешего даже, а на большого дохлого ежа. Словом, по всему выходило, что надобно ему, как и собирался, к войску князя Воротынского бежать — про татар сказать и, ежели повезёт, Долгопятого изничтожить, пока его демон-охранитель в овраге с крымчаками ночует. А с шутом и после разобраться можно. Степан твёрдо верил: пускай хоть сто лет пройдёт, а встречи им не миновать.