Георгий Иванов - [79]

Первая «Китайская тень» появилась в печати в июле 1924-го, вторая — в сентябре, третья — в ноябре. Отсюда и берет начало жанр беллетризованных мемуаров, к которому Георгий Иванов возвращался постоянно — лет пятнадцать подряд. Мемуарный жанр привлекал его и в послевоенное время. «Китайские тени» у читателей пользовались большим успехом, и Георгий Иванов стал одним из ближайших сотрудников «Звена».

О его взаимоотношениях со «Звеном» можно судить по нескольким сохранившимся письмам той поры. Осенью 1925 года, уехав в Ниццу, он пишет 9 ноября секретарю редакции Михаилу Львовичу Кантору: «Посылаю Вам "Китайскую тень". Собираюсь в скором времени прислать новую. Очень жалею, что уехал не простившись с Вами, но отъезд мой произошел очень неожиданно и быстро. Здесь рай. Каково там у Вас?» Присланный очерк был о Доме литераторов, а предыдущий — о петербургских меценатах. Между прочим, этому очерку или его более поздней версии, напечатанной в газете «Сегодня», подражал ленинградский писатель Всеволод Рождественский в книге воспоминаний «Страницы жизни», в главе «Последние меценаты».

Вскоре после того, как Георгий Иванов отправил письмо Кантору, он прислал в редакцию новую «Китайскую тень», на этот раз о Доме искусств. «Многоуважаемый Михаил Львович, посылаю Вам еще "Тень" как естественное продолжение "Дома Литераторов", м. б., она могла бы пойти в следующем за ним номере? Если это возможно, я был бы очень рад. Искренне преданный Вам Георгий Иванов».

Все присылаемое им в «Звено» ставилось в ближайший номер, Например, «Дом искусств» отправлен из Ниццы 11 ноября, получен в Париже 23-го, а через три недели, 14 декабря, был опубликован. Не забудем, что «Звено» было еженедельником, а в еженедельном издании ближайший номер всегда третий, потому что один находится в печати, вторым тоже уже готовым — занят наборщик, а над третьим редакция заканчивает работу к определенному дню, помещая в него и залежавшийся материал, и только что присланные работы из числа более интересных. Так обычно и получалось с «Китайскими тенями», которые Г.Иванов писал специально для «Звена».

Литературные вечера в русском Париже любили. В период между двумя мировыми войнами их состоялось великое множество. На вечере памяти Николая Гумилёва Георгий Иванов выступал 6 апреля 1925 года. Выступление хотели приурочить ко дню рождения Гумилёва — к 3 апреля, но не получилось.

Другим участником был Михаил Струве. Ему тоже было что вспомнить. О его сборнике «Стая» Гумилёв писал в «Биржевых ведомостях»: «Вот стихи хорошей школы. Читая их забываешь, что М. Струве поэт молодой и что "Стая" его первая книга». Находившийся на фронте Гумилёв весной 1915 года заболел и его привезли на лечение в Петроград. К нему в лазарет приходил Струве, и когда дело пошло на поправку, они вели долгие беседы. Струве участвовал в Цехе поэтов – но только во втором, самом недолговечном, основном во время войны Г. Ивановым.

Книга о Гумилёве задумана давно, и мысль о ней Георгия Иванова не покидает. За многостраничные произведения он брался неохотно. «Петербургские зимы» как книга не была написана в том смысле, как обычно пишутся книги. Ее Г. Иванов составил из готовых очерков, печатавшихся в периодике, изменив или вычеркнув отдельные фразы и абзацы. Роман «Третий Рим» формально оказался неоконченным. В тридцатые годы он принялся за роман из жизни Александры, последней императрицы, жены Николая II. По ходу работы увидел, что перемена интонации повлекла за собой изменение повествовательной манеры, а с нею сам собою изменился жанр и получился не роман, а небольшая эссеистическая «Книга о последнем царствовании». В 1948-м, живя в Русском доме в городе Жуан ле Пен, он еще раз – последний раз в жизни – взялся за роман. О его теме свидетельств не осталось. В 1950-е годы он принялся за новую мемуарную книгу, чувствуя, что если сейчас не положить на бумагу многое из литературной жизни Петербурга – Петрограда, это уйдет вместе с ним, ибо он считал себя единственным оставшимся в эмиграции свидетелем тех баснословных лет. Другой замысел 1950-х годов – нечто вроде «Распада атома», но переосмысленного на фоне испытаний военных и послевоенных лет. Оба замысла остались невоплощенными, и неизвестна даже судьба черновиков.

Его «природные» жанры, кроме лирических стихов и в первую очередь именно их, — это эссе и рассказ. Рассказы, написанные им, занимательны и необычны, а как эссеист он может быть поставлен на одно из первых мест в русской литературе. В Берлине он обдумывал книгу о Гумилёве, делал записи, и теперь, в Париже, вернувшись к ним, предложил отрывки в только что переехавшую из Берлина в Париж газету «Дни». Эссе «Гумилёв» напечатали 11 октября. Георгий Иванов договорился с редакцией, что будет время от времени присылать мемуарные очерки под названием «Петербургские зимы».

Два цикла — «Китайские тени» и «Петербургские зимы» появлялись в печати более или менее одновременно, одни в «Звене», другие в «Днях», а название его знаменитой мемуарной книги взято из «Дней». В течение 1925 года в «Звене» он напечатал эссе о петербургских редакциях, о Доме искусств. Доме литераторов, об Игоре Северянине. Очерки имели успех. Гиппиус, не видевшая больших достоинств в русских парижских газетах, писала 16 сентября Ходасевичу: «("Последние Новости" и "Дни" остались в прежнем состоянии пустынности…» Из всего, что ей в этих газетах довелось прочитать, она отметила только очерки Георгия Иванова: «Впрочем, бывают еще живые лица Георгия Иванова». И добавила иронически: «Все начинается в Бродячей собаке». Несмотря на иронию, в устах Гиппиус это была максимально высокая оценка. «Живые лица» — название ее собственной мемуарной книги; вышедшей в Париже незадолго до этого письма Ходасевичу.