Геополитический романс - [31]

Если бы японцы и впрямь скупили картины Лены, а бывшие комсомольцы раскинули бы над столицей валютную паутину вертолётных маршрутов, жизнь Лены и Аристархова, возможно, перетекла бы в иное измерение. Аристархов внутренне был готов примириться с пустой и скучной, но одновременно пьяной, жадной и хищной, как глаза бывших комсомольцев, жизнью. Наступая на горло собственной песне, капитан Аристархов как бы присоединялся к молчаливому, терпеливому народному большинству. «Хотим жить — пропади всё пропадом!» — такой животной мыслью, похоже, руководствовался народ. «В одиночку не нажрёшься!» тут же винтом ввинчивалась опять-таки народная контрмысль. А из мысли и контрмысли воровато вылезал совершенно непереносимый для русского сознания вывод: общее благо в принципе может являться неумышленным результатом деятельности, вдохновляемой корыстными и подлыми соображениями.

10

После того как Жанна ушла от него к старому немцу, а он до чудовищной сцены в окне понятия не имел, что она замышляет уйти от него к старому немцу, Аристархов сделался не то чтобы чрезмерно подозрительным, но, скажем так, более внимательным в отношениях с людьми. Что было совершенно естественно и закономерно. Так, к примеру, он никогда в жизни не интересовался неким челночным клапаном, регулирующим циркуляцию охлаждающей жидкости в моторе, пока однажды этот клапан не отказал в полёте. Аристархов чудом не сгорел. С тех пор перед каждым полётом он проверял проклятый челночный клапан, который, конечно же, больше никогда не выходил из строя.

Пора было распространить добрую традицию с мотора на людей. С Леной капитан постоянно имел в виду челночный клапан, хотя рациональной частью сознания понимал: скорее небо упадёт на землю и Дунай потечёт вспять, чем два раза подряд откажет один и тот же клапан. Скорее откажет длинная трансмиссия, какая-нибудь проводка, но только не челночный клапан. В иррациональной же части сознания крепло убеждение, что в определённые исторические периоды в женщинах (челночных клапанах) куда больше общего, нежели в серийных вертолётных моторах. Следовательно, челночные клапаны могли отказать и два, и десять, и сто раз подряд.

Первые сбои чуткое ухо капитана зарегистрировало в, казалось бы, совершенно гладкой, располагающей скорее не к сбоям, но к форсажу ситуации.

Жуликоватые комсомольцы вроде бы прицепились к какой-то иностранной фирме и теперь рвали постромки, требуя от Аристархова немедленного увольнения из армии, составления всевозможных смет, подготовки технического решения и т. д. Они (на словах) предложили ему невероятную зарплату, должность заместителя генерального директора. О чём Аристархов с понятной гордостью поведал Лене. Они жили в фантастическое время. ВВС и Аэрофлот разваливались, однако малое валютно-вертолётное предприятие вполне могло коротко расцвести на их развалинах. Аристарх был профессионалом. Бывшие комсомольцы были заинтересованы в нём, пожалуй, больше, нежели он в них.

— Соглашаться? — спросил Аристархов у Лены.

Ему вдруг представилось, что жизнь состоит изо льда. Что это лёд стоит стеной между людьми. Что вот сейчас Лена скажет «да», и Аристархов, как форель из стихотворения поэта-гомосексуалиста Михаила Кузмина, разобьёт лёд, измученная его душа наконец-то обретёт подобие покоя. Ибо покой души не только и не столько в страстной любви, сколько в уверенности в непредательстве близлежащей души. Капитан не обольщался: он не сходил с ума по Лене. Ему хотелось от неё не столько чувств, сколько гарантий непредательства. Вода не должна была снова превратиться в стену льда, как превратилась у него с Жанной.

— Как знаешь, — ответила Лена.

Аристархов понял: форель не разбила лёд. Что лёд толст и до воды один Бог знает сколько. Что форели лучше бы подобру-поздорову убраться в прорубь.

А он, хрястнувшись об этот самый лёд, опять подпрыгнул с подломленного хвоста.

— Когда повезём картины?

Истекал срок выставки в очередной галерее. Аристархов должен был в назначенный день и час подъехать на машине, перевезти работы из галереи в мастерскую. Условились неделю назад, но Лена как-то замолчала. Капитану надо было знать хотя бы за пару дней, чтобы предупредить начальство.

— Не знаю, Маратик сказал, может, ещё оставит на неделю. Звонили из американского посольства. Собирались привезти людей из их музеев.

Аристархов, как волк припорошенный снегом капкан, как крыса яд, как рыба сеть, как форель непрошибаемый лёд, почувствовал ложь. Он имел честь лицезреть этого Маратика — владельца галереи. За две недели у Лены не купили ничего. Тот был бы полным идиотом, если бы дал ей ещё неделю. Раскатывающий на «шевроле», весь в долларах, как форель в радужных пятнах, Маратик был кем угодно, только не идиотом.

Некогда Аристархов упустил момент, когда ему начала лгать Жанна. Вполне возможно, обжегшись на молоке, сейчас дул на воду. Почему, собственно, Лена должна была ему лгать? Потому что ему так кажется. Жанна лгала — не казалось. Лена, по всей видимости, и не думает лгать — ему, видите ли, кажется. Аристархов не наблюдал причин, по которым Лена должна была ему лгать. Но эти её «не знаю» и «как знаешь» разбудили чувство не тревоги, нет, но некоей неявной опасности. Так капитан, возвращаясь на небольшой высоте на базу, случайно ловил боковым зрением смутное движение на горном склоне. То могла быть птица, или припозднившийся горный козёл, а может, случайный камень, но вполне мог — парень в маскхалате со «стингером» — самонаводящейся с плеча ракетой. Необходимо было резко сменить курс или дать пулемётную очередь, одним словом, проверить.