Гены-убийцы - [22]

Вечером Джеймс Галлахан покинул свой кабинет. Однажды он уже дал клятву, но то было давно, когда клятвы еще что-то значили. Сейчас он понимал, что только тогда и был счастлив. Репортерша из бостонской «Таймс» задерживалась. Галлахан выпил пива и стаканчик виски. Сейчас он предпочитал скотч со льдом, однако все еще не забыл любимого напитка своего отца и хмельную атмосферу в обшитом деревом баре в южной части Бостона. Когда он поступил в католический университет Нотр-Дам, отец угостил его в этом баре пивом, после чего каждый посетитель стал по очереди угощать всю компанию. Он захмелел, все вокруг смеялись. Потом был выпуск. Как рыдал отец при одной мысли, что его сын, Джеймс Галлахан, сын человека, всю жизнь подбиравшего мусор за другими, стал «выпускником университета Нотр-Дам, Соединенные Штаты Америки! Слава тебе, сынок!»

Кто-то у стойки обмолвился, что американские университеты хуже дублинских. То есть и в подметки им не годятся! Разумеется, такие слова, сказанные в ирландском баре в Америке, не могли не вызвать потасовки. А потом он выучился на юриста в Бостонском колледже.

Это достижение было опять встречено выпивкой. На ней Джеймс Галлахан признался: «Отец, я не буду заниматься юриспруденцией. Я собираюсь стать агентом ФБР».

«Полицейским?» Отец был в шоке. «Твоя мать перевернется в могиле, сынок! Мы ложились костьми, чтобы сделать из тебя человека. Полицейским ты бы мог стать сразу после школы! Для этого не нужно столько учиться. Пошли бы прямиком к олдермену Фицпатрику. Это не стоило бы ни цента. Не то, что для итальяшек – им приходится за это расплачиваться».

У Галлахана-младшего это вызвало смех. Он попытался объяснить отцу, что такое ФБР, однако старый Галлахан был не из тех, кому можно что-то объяснить. Старый Галлахан сам все объяснял. И объяснения его были нехитрыми. Мать – мир ее праху – и отец для того и вкалывали, для того и проливали пот, чтобы сделать своего сына человеком.

Что ж, ничего не поделаешь. Человек отчитывается за то, как он поступает со своей жизнью, только перед Всевышним. Поэтому старый Галлахан изъявил готовность смириться с любой участью, предначертанной Божьей волей для его сына. И пускай об этом знает весь салун!

Если молодой Джимми хочет быть полицейским, то быть ему, черт возьми, лучшим полицейским-законником за все времена!

Конечно, по дороге домой сын услыхал еще кое-что. «Знаешь, Джимми, это все равно, что готовить сына на священника, послать его в лучшую римскую семинарию, а он потом возвращается домой и идет работать в обувную лавку. Не то, чтобы у торговли обувью не было своих достоинств; только зачем трудиться, получать серьезное образование, раз собираешься стать каким-то государственным служащим, как отец?»

«Папа, – ответил Джим Галлахан, – ты не должен говорить о себе как о „каком-то государственном служащем“. И ты увидишь: работать в ФБР – это не просто так. Думаю, это поважнее, чем адвокатура».

Отец уснул. Джим Галлахан затащил его в дом, уже больного раком, который со временем убьет его; уже тогда отец был легче, чем прежде; только тогда никто ничего не знал о будущем.

Прошел год, и отец узнал, что за штука ФБР, потому что теперь не отказывался слушать. С немалой гордостью он втолковывал любому, кого ему удавалось припереть к стенке, что его сын работает в Федеральном бюро расследований, самом лучшем в целом мире. «Для того, чтобы туда попасть, надо быть или юристом, или бухгалтером».

Потом он угодил в больницу на операцию желудка. Хирурги нашли опухоли и снова его зашили. Минуло три месяца – и он угас. Отпевали его в той же церкви, где венчали, где крестился и проходил конфирмацию Джим, куца он столько раз заходил, чтобы просить у Бога защиты и благословения.

На поминках в доме, которому предстояло перейти к сестре Мэри Эллен, обладательнице самой многочисленной семьи, один из отцовских друзей сказал: «Больше всего он гордился тобой, Джим. Только и говорил, что о тебе и о ФБР. У него получалось, что там сидят одни ангелы небесные».

Эта реплика вызвала у Джима Галлахана слезы. Он не стал ничего объяснять, а просто извинился, убежал в родительскую спальню, бросился на кровать, на которую они уже никогда не лягут, ту самую кровать, на которой был зачат, зарылся головой в одеяло и разревелся со смесью боли и радости, единственное название которой – гордость.

Но то было много лет тому назад.

Тогда работой в Бюро гордились. Как давно это было! Тогда жизнь и самые злые ее тяготы принимались легко... А теперь просто показаться с утра в бостонском отделении было второй за день тягчайшей обязанностью.

Первой было заставить себя встать поутру. Галлахан заказал двойной виски. К черту пиво! Он взглянул на часы. Как опаздывает эта репортерша из «Таймс»! Бармен подал ему стакан, и Галлахан уже поднял его, когда на его руку легла чужая рука. Это была Пам Весткотт, похудевшая после их последней встречи фунтов на двадцать. Подкралась она к нему не иначе, как тайком, потому что обычно Пам Весткотт оповещала о своем приближении весь квартал, топая здоровенными, как телеграфные столбы, ножищами.