Генрика - [20]

Сто лет, на всю жизнь, до последнего дня, не забыть ей такого крика!

Пала духом Аленка. Ну что же такого, смотрел, со спины на нее, Осип Палыч… И что? Ничего, только ноги, домой не несли. В крапиву густую, куда закатилось и заросло колесо от разбитой машины, шагнула Аленка, едва только выйдя с базара. Присела, вжимая в резину, нагретую, мертвую, пальцы. Страх подкатил, тошнотой невесомой, пугливой, — как в детстве, случилось однажды. Тогда успокоила мама, смеясь и жалея: «Аленочка, ты не волнуйся, теперь так и будет. Всегда, каждый месяц — растешь ты, Аленушка, все хорошо. Становишься женщиной, это, девочка, надо понять — это счастье!»

Тяжелым пятном лег на плечи и сердце, чужой, нездоровый взгляд. А внизу, на железном скелете колесного обода, были следы: пересохшей крови, вперемешку с землей и кривыми сгустками. Поняла Аленка, что боится счастья.

В этот день узнал Алеша, сколь солоны, сколь горячи и отчаянны губы Аленки.

— Аленка, ты что? — удивился он.

Но руки: как неокрепшие стебли, тянулись, как солнцу живому, — к ней. «Ох!» — изумилась, затихла, боясь обмануться, Аленка. Не как кипяток, — просто, теплыми были ладони. Всего лишь! Но вот что ведь значило это: «Антонов огонь», в котором вот-вот закипала Алешина кровь — отступал. Она целовалась, впервые в жизни. «Еще не умею…» — смущалась, видя искорки изумления, в близких, раскрытых глазах.

Она устыдилась, всплакнула, на кухне. Был, — они оба привыкли: всегда, над его головой, перед ним, — потолок и куски серых стен. А глаз не могла она видеть: там был капитан; там разбитая пушка; кровавый закат, куда уходили все те, кто шел раньше Алеши. Боль разбитого тела, «Антонов огонь», и вся боль, о которой достаточно знать только имя — Война. Аленку щадя, он держал это все под закрытыми веками. «Я же, — хотела иной раз, признаться, Аленка, — цвет глаз твоих, так, позабуду!»/

А теперь она видела их. И не только глаза: даже солнечный зайчик в них…

— Аленушка!

— Что?

Он звал. В глазах она видела — ждал ее. По телу легонько взбежал, до затылка, озноб — могла б не увидеть глаз! Ее поцелуй, первый, случайный и жаркий — он осилил «Антонов огонь». Замерло солнце, теперь будет жизнь. И, тени, которых Аленка боялась, теперь заскользят назад.

Он притянул ее руку, ладонью раскрытой прошелся, и мягко пожал у предплечия, в ямке,

— Алена! — сказал он.

Она наклонилась, и солнечный зайчик, и робость, чарующей каруселью подхватили и увлекли Аленку. На миг помутилось в глазах, — как не его, а ее, Аленку ранило.

— Эй, ты слышишь! — очнулась она.

В окно тарабанили с улицы резной рукоятью ногайки. Аленка метнулась к окну. А внизу, деловито, как сваи, расставив ноги, стоял полицай. «Хорошо, — спохватилась она, — что окна высоко, и больше никто не живет во всем доме…»

— Ты вот что, давай ноги в руки и живо на площадь! Герр комендант объявленье давать будут, ясно? Живей, я сказал!

— Я… конечно, сейчас!

«Без коня, а с ногайкой бродит…» — мелькнула нелепая мысль, а Аленка летела на площадь. Скорее, прочь уводя от Алеши, от дома, врага и нечистую силу.

Людей сгоняли на зрелище, к эшафоту. Извилистым жалом качалась, в безветренном воздухе, черная на небесном фоне, петля.

На сваях-ногах, точно так же, как тот полицай, под окном (у кого научился!), стояли квадратом, спиной к эшафоту, немцы. А, руки за спину: как циркуль в нелепо высокой фуражке, ходил на верху офицер. Внизу, по земле, почти точно так же, гулял, взад-вперед, полицай Осип Палыч. Грузный, в картузе и хромовых сапогах.

— Ведут! — встрепенулась толпа. И последнее слово, последний шорох, вспыхнув, коротко, спичкой, исчезли.

— Партизан! — закричал офицер. — Кто увидеть в лесу партизан, кто увидеть домой партизан, кто увидеть — рукой без шарнира, как палкой, назад, и направо-налево, качнул офицер, — Что там есть партизан, дольжен быстро сказать полицай, или кто-то, любой, из германский армия. Мне говориль! Всем поняль? Я сказал, всем поняль? Кто не поняль, — таким мы поставим вторая веревка! Теперь все!

Поднял над погоном руку, махнул ей, как щеткой сгоняя пылинку.

Отпрянули, как по команде, конвойные немцы, «Семеныч!» — узнали в толпе.

А тот пошатнулся, но тут же воспрянул, в последний миг жизни, поднявшись над всеми. Непонятым ими, пекучим как стыд, сожалением, выжгло слезу. Ничего, с высоты этой сделать нельзя!

Расторопные руки толкнули к последним ступеням:

— Товарищи, под Сталинградом их триста тысяч, и всех генералов пленили! Наши в Харькове были! И будут…

Приклад, без размаха, со стуком, ударил Семеныча в зубы.

— Они скоро будут… — и все, захлебнулось последнее слово.

«У товарища Щорса служил! — бросил окурок и усмехнулся начальник полиции, помня предмет гордости старого партизана. — Волчара старинный! Вот щас и подаст тебе ручку товарищ Щорс!»

— Что там было, Аленка?

— Все хорошо, я же здесь.

Как покинутый воин, которому не было шанса оставить последний патрон, или сломанный штык, ждал ее он сегодня. Страшно быть безоружным, когда возвращаешься к жизни и начинаешь ей дорожить…

— Ну, зачем так? — поймала она его руку, не дав приподняться. «Рана на животе, разойдется!» — мгновенно и мягко, рванулась Аленка навстречу.