Генрих Сапгир. Классик авангарда - [53]

Публику позвали в зал на второе отделение. Мы медленно шли через вестибюль в зал, когда распахнулась дверь и вбежала красавица в шубе из белых песцов, накинутой на снежные палиндромы плеч.

Генрих взглянул на красавицу и заторопил меня в зал.

Каждое утро Генрих звонил нам и приглашал приехать на обед. А в день моего чтения в ЦДЛ он предложил заехать за нами на такси и отвезти на выступление. Я не хотел злоупотреблять его гостеприимством. Договорились встретиться в вестибюле ЦДЛ. Генрих и Мила приехали одними из первых. Малый зал наполнялся. Среди публики я узнавал давнишних приятелей по секции поэзии СП.

Генрих должен был открывать вечер. Все терпеливо ждали. Он исчез. Телевизионщики вновь и вновь нацеливали камеры. Генриха не было. Наконец кто-то отправился в буфет и привел Генриха. Он поднялся на сцену и сказал несколько слов о том, что я уехал больше десяти лет назад и — слава Богу! — вернулся, чтобы опять почитать стихи и прозу. Я начал вечер с рассказа-фантеллы «В камышах», которую давным-давно читал Генриху.

31 января 1999 г. мы с Максимом приехали попрощаться с Генрихом и Милой. Самолет Москва— Нью-Йорк — Бостон улетал на рассвете. Генрих был особенно возбужден в этот вечер. Он получил авторские экземпляры первого тома собрания сочинений. Генрих подарил мне книгу, написав под своей фотографией: «Такой я был, когда ты был такой же, поверь. Давиду — Генрих. 31. 1. 1999». В гостях у Сапгиров была супружеская пара, приятельствовавшая с ними в то время. С дочкой. Особенную пикантность нашим разговорам придавали сообщения радио и телевидения о колонне макашовцев и прочих красно-коричневых роялистов, начавших марш по улицам Москвы. К тому же Генрих время от времени уходил от нас в другие комнаты, где группа кинодокументалистов снимала сюжет о домашнем музее живописи в квартире Сапгиров.

Супружеская пара состояла из переводчика (или историка литературы, или того и другого одновременно) — пожилого мужчины еврейского типа в круглых очках à 1а ранний Сельвинский — и его жены — строгой дамы из разночинцев с гладко зачесанными сталистыми волосами, свисающими на спину унылой косичкой. Их дочка была веселой, живой, сообразительной и вполне современной девушкой. За столом говорили о судьбах еврейства, оставшегося в России. Кажется, негласным заключением супружеской пары была неминуемая ассимиляция и крещение евреев в России. Я вежливо опровергал эту точку зрения, оставаясь сторонником этнической и религиозной автономии евреев, принявших русский язык и русскую культуру.

Генрих предпочитал не вмешиваться в этот разговор, усиленно наливая себе и всей компании водку и вино. Себе частенько вне очереди. Из-за чего Мила Сапгир искренне огорчалась. А видя ее огорчение, Генрих огорчался тоже. И наливал снова, чтобы утешиться.

Поняв, что дискуссия заходит в тупик, дама со сталистыми волосами рассказала о своих встречах с покойной Н. Я. Мандельштам, посещавшей ту же церковь. Вспоминала дама и покойного отца Александра Меня. Надежду Яковлевну дама по-семейному называла: баба Надя. Это было наглядным примером того, как «естественно» евреи вживляются в российский быт.

Диктор сообщил, что марш макашовцев остановлен.

Генрих позвал меня и Максима в кабинет и поставил запись с хоровой музыкой на его стихи.

Достал свою книжку «Сонеты на рубашках». Открыл стихотворение «Голем» и прочитал: «Столпились на кладбище плиты — кричат и молятся / Раби Лев достал из кармана четыре свечи — и зажег их/ … собираться в гетто группами — в пятого стреляют / Я — авир! я — огонь! я вдохну в глину жизнь».

«Вот вы с Максимом и уезжаете. Увидимся ли снова?» — сказал Генрих.

3 октября 1999 г. я позвонил Сапгиру в Москву из Провиденса (США), куда мы эмигрировали в 1987 году. Генрих обрадовался звонку, рассказал, что за лето сочинил несколько книг стихов. И много прозы. А в начале лета был небольшой инсульт, но все прошло, хотя еще приходится пользоваться палкой. Генрих сказал, что недавно участвовал в Первом Московском международном фестивале поэзии. «Вместе с Рейном часто выступали. Мало нас — стариков — осталось. Ты знаешь, что Холин умер?» И замолчал. Я слышал молчание Сапгира…

В ночь на 11 октября 1999 г. позвонил наш московский приятель Анатолий Соболевский и сказал, что Генрих умер.

Я написал некролог для нью-йоркской эмигрантской газеты «Новое русское слово». Вот последние абзацы некролога: «С середины 50-х Генрих Сапгир был лидером неподцензурной поэзии. Антисоветские самиздатовские стихи его ходили по всей России в списках, являя собой трагикомическое, вполне в духе Шекспира и Шолом-Алейхема, зеркальное отражение дозволенных и широко публикуемых „детгизами“ и „малышами“ стихов для детей. Я помню, как Генрих страдал, когда при знакомстве с ним кто-нибудь совершенно искренне восклицал: „А, это вы, тот самый детский поэт Генрих Сапгир? А мы и не знали, что вы пишете серьезные стихи!“ Памятником Генриху будет служить не только его собственная поэзия, но и антология „Самиздат века“ (1997), одним из составителей которой он был. Антология эта — подлинная энциклопедия русского подпольного искусства, всколыхнувшего страну на борьбу с коммунистическим режимом. Генрих Вениаминивич Сапгир был классиком новейшей русской поэзии. Подобно другим вершинам нашей литературы — Пастернаку, Манделыптаму, Слуцкому — Сапгир перенес в поэзию России тончайшие мелодии еврейской души и острейшие противоречия еврейской мысли. Да упокоит его прах земля, на которой он родился и умер».