Генри и Катон - [91]

— Но ты-то богатый, а даже не…

— Дело в том, что я не богач, я не хочу шиковать, когда вот-вот стану бедняком.

— Ты сказал, что бедными мы не будем.

— Ну, не бедным, но бедней.

— Мне так хочется одеваться элегантно. У меня никогда не было…

— Моя жена не будет разряженной светской куклой.

— Я хочу жить в Холле.

— Не начинай опять.

— Если, бы ты только подождал годик, просто посмотреть…

— Я не могу ждать, для меня это становится мучением, неужели так трудно понять…

— Все потому, что на самом деле тебе не хочется продавать, на самом деле ты…

— Это мне-то не хочется продавать! Да я выразить не могу, до чего жажду избавиться от всего этого, разнести к чертовой матери. Покончить раз и навсегда. Больше всего я хочу вернуться домой в Америку.

— Больше, чем меня?

— Не смотри на меня таким взглядом. Мы собираемся пожениться, правда, Стефи?

— Да, — ответила Стефани, не сводя с него пристального взгляда.

— Не передумала, нет? Я буду заботиться о тебе, ты полюбишь Америку. Она не то что наш захудалый остров…

— Я хочу жить в Холле.

— Хватит сводить меня с ума. Поместье будет выставлено на продажу через несколько недель. Долго ждать не придется. Как только обговорю последние детали, оставлю все на Мерримена. Мы можем бежать, улететь за океан и быть свободны. Поженимся и станем жить в свое удовольствие. Я позабочусь об этом. Будем очень весело проводить время. Путешествовать. Жалованье у меня неплохое. Лучше там, чем тащить лямку здесь. Не унывай! Ты когда-нибудь бываешь веселой? Ты теперь моя смешная девчонка. Хватит изображать страдания из-за того, что у тебя не будет этого чертова дома. Или дать тебе зеркальце, чтоб увидела, какой у тебя убитый вид?

— Не-ет…

— Помнишь, что я обещал сделать с тобой, если снова начнешь плакать? Ведь ты любишь меня, да?

— Да-а…

— Ох, да прекрати же! Ты делаешь из меня какого-то изверга, мне это не по душе.

— Я люблю тебя, — проговорила Стефани, размазывая слезы бумажной салфеткой, — Вот что смешно.

— Ужасно смешно… что и говорить…

— Но это так необычно, и я так боюсь…

— Ради всего святого, чего ты боишься?

— У меня никогда никого не было. И не было ни своего дома, ни семьи, а теперь, только я размечталась, как чудесно нам будет здесь, ты хочешь, чтобы мы оказались совсем одни в Америке.

— Господи, неужели ты готова жить с моей матерью?

— Что же, она мне нравится, я была бы не против.

— О боже!

Было время завтракать. Четверть часа назад они занимались любовью. И теперь, как обычно, началась перебранка. Получил ли Генри удовольствие и от этого? Он не был уверен. Он встал, подошел к окну и посмотрел на омытый дождем купол «Хэрродза», сверкавший на солнце. Он чувствовал, что помимо воли становится неким подобием тирана. Он никогда не замечал за собой такого. Наоборот, тиранили всегда его. Расс и Белла вертели им как хотели. Ученики его тиранили. Отец, мать и брат тиранили. Не вызвано ли это странной любовью к Стефани, а любовь эта, конечно, странная, или ее невероятной покорностью? А может, ему подспудно всегда хотелось быть эдаким деспотом?

— Странно, — заметил он, — ты сказала: это смешно, что ты любишь меня. А по мне, смешно, что я люблю тебя. Я еще не встречал такой женщины, как ты.

— И я не встречала такого мужчины, как ты…

— Я едва знаю тебя. Я не желаю, чтобы ты рассказывала о Сэнди. Ты не желаешь рассказывать о том, что было до него.

— Ненавистно вспоминать…

— Ладно, может, позже расскажешь. А может, это и ни к чему. В Америке я жил с людьми, для которых не было запретных тем. Пожалуй, спокойней будет помалкивать о каких-то вещах.

Генри разглядывал ее. На ней был блестящий дорогой пеньюар с золотистым ромбовидным узором и воротом, казалось, сплошь из черных перьев. Она уже успела тщательно накраситься, более умело, чем раньше, — каждый день чему-нибудь училась. Она стала выглядеть привлекательней, старше, ухоженней. Резкие линии по сторонам рта как будто сгладились. Хорошая косметика, хорошая еда, счастье? Была ли она счастлива? А он? Судьба у нее была тяжелая, это очевидно; о счастье и речи нет. Деньги, несомненно, ее вполне устраивали. В считаные дни она потратила несколько сотен фунтов. Генри было жалко ее, ему было приятно проявлять щедрость, он по-дет-ски радовался ее радости, потом он почувствовал раздражение. Она не знала меры. С другой стороны, думал он, наверное, она готовится к своему странствию по жизни в качестве миссис Маршалсон-младшей. Он вспомнил ее слова о том, что Сэнди назвал ее «роковой женщиной». Ему пришла в голову мысль, что она была самой чувственной женщиной из всех, каких он знал. Или он начинает сходить с ума? Конечно, Белла тоже чувственна, но она слишком умна, болтлива, и голос у нее такой пронзительный. А девчонки из кампуса все были тощие, плоские и в очках. Он смотрел на крупный округлый подбородок, полные губы и широко расставленные ноздри, темный пушок на верхней губе. Никакой, слава богу, хрупкости, никакой претензии на интеллект. Любовался круглыми тревожными влажными глазами, синими с темной каемкой.

— У тебя глаза с каемкой, — сказал он, подходя, и подумал про себя: как бы интересно эту тяжелую угрюмую голову изобразил Макс, — Привет, Коломбина!