Генри и Катон - [76]

Стефани изобразила волнение.

— Неужели?

— Да. Разве он не поделился с вами своими планами? Он говорил, что объявил вам и вы были в восторге. Он намерен продать все — Холл, все — и раздать деньги. Я буду жить в маленьком коттедже. Наверняка говорил, а?

— Да, сказал что-то такое, но я не поняла. Я думала, он просто продаст какие-то там поля или что-то подобное. Я не представляла себе, что речь идет о Холле. Он не может продать отчий дом, конечно же, это невозможно.

— Совершенно невозможно. Но разве вы не в восторге?

— Нет. По мне, это ужасно, ужасно, вы должны удержать его.

— Вы должны удержать его, — сказала Герда и добавила: — Мы должны.

Разве она тем озабочена, чтобы эта женщина была хозяйкой Холла? Это ли лучшее будущее для нее, единственная ее надежда? Это или Диммерстоун. Подталкиваемая непроходящей горечью, она сказала:

— Но если честно, сомневаюсь, что мы переубедим его. Подозреваю, вы еще не очень хорошо знаете Генри. Он невозможно упрям. Не уверена, что вы вообще останетесь в Холле. Генри станет школьным учителем где-нибудь в Шотландии или в Америке, и вы будете жить на его жалованье. Он такой идеалист и романтик.

— А вы переселитесь в коттедж. По-моему, это жестоко.

— Что ж, когда люди вокруг очень бедны…

— Мне это все очень хорошо знакомо, мне к бедности не привыкать. Я могу вам рассказать, каково это, не иметь своего угла и вообще ничего, это совсем не забавно и не романтично, я устала от этого. Достаточно натерпелась…

— Тогда вам лучше не выходить за Генри, — заключила Герда, — Берите шоколадный торт.

— Вы не желаете, чтобы я выходила за Генри?

— Я желаю Генри счастья. Ему кажется, что он будет счастлив с вами. Возможно, он прав. Как бы то ни было, мое мнение не важно. Я уже стара.

Они внимательно смотрели друг на друга.

— Простите, — неожиданно проговорила Стефани, опустив глаза в тарелку, — можно мне увидеть фотографию Сэнди?.. Он никогда не дарил… не то чтобы я… забыла, как он выглядел… но хотелось бы взглянуть на его фотографию…

Герда оперлась на спинку стула, встала и подошла к горке. Достала из ящика объемистый конверт и положила на стол.

— Вот, пожалуйста. Тут много его снимков…

Стефани немедленно стала с жадностью просматривать фотографии.

— Ох, спасибо… да… он был таким красивым, правда?.. Намного красивее Генри… боже мой, боже мой!..

Глаза ее наполнились слезами, она принялась неловко шарить в сумочке в поисках платка.

— Извините меня, — сказала Герда. — Мне надо отлучиться, позаботиться об обеде. Положите все обратно в конверт, когда посмотрите. Потом найдете Генри, уверена, он где-нибудь на террасе.

Она спокойно покинула гостиную и не торопясь поднялась в свою спальню. Сбросила туфли и прилегла на кровать. Она не плакала, но глаза у нее подозрительно блестели. Рот открыт. Она чувствовала, что жизнь ее кончена, и все, что ей сейчас хотелось, — это скрыть от чужих глаз, что она оскорблена и стыдится случившегося, стыдится быть старой и обезумевшей от нагрянувшего несчастья и потери сына. Она укроется ото всех в Диммерстоуне и навсегда отгородится от мира.

―

Оставив мать и невесту, так странно решивших побеседовать наедине, Генри вприпрыжку несся по коридору. По-чему-то, хотя он был рад, что все может пройти мирно, его от этой встречи тошнило. В корзинке для писем на внутренней стороне входной двери он заметил несколько конвертов и вынул их. Одно письмо было на имя Люция, видимо от Одри, два счета для матери и два письма для него. Письма матери и Люцию он положил на столик и помчался к себе наверх в старое крыло. Стефани предстояло спать в вишневой комнате рядом со спальней матери. До чего необычно, до чего чудно. Он ли тайком проникнет ночью к ней, она ли к нему? Его возбуждал присущий всему этому оттенок святотатства, отвержения старинных запретов, чего-то зловещего. Но еще было и противно. Его мать оказалась достаточно великодушна, чтобы попытаться полюбить Стефани. Однако подобного триумфа согласия не случилось, Генри это видел. Он не собирался допускать, чтобы эти двое отравляли друг другу жизнь. Он уже смутно рисовал себе будущее. И в нем не было места для матери. Он решил завтра же ранним утром увезти Стефани обратно в Лондон. Внезапно он с волнением подумал, что, возможно, сегодняшняя ночь будет последней, проведенной им в Холле, перед тем как он покинет его навсегда, навсегда.

Он сел на кровать и взглянул на письма. Одно было надписано рукой как будто знакомой, другое — незнакомой. Сначала он открыл первое. Оно оказалось от Катона, и вот что он писал:

Дорогой Генри, я думая о тебе и очень надеюсь, что мы вскоре вновь увидимся. Я ждал, что ты заглянешь в Миссию. Мне многое хочется рассказать тебе, в письме я могу этого лишь слегка коснуться. Первое, и, думаю, самое важное, — это то, что я определенно решил оставить священство и церковь. Официальное «обмирщание» займет какое-то время, но это уже пустая формальность. Все это было, как можешь себе вообразить, мучительно и унизительно. Я горько сожалею, что вынужден идти на подобный шаг, и вместе с тем чувствую, что поступаю правильно. Мне кажется, что я обладал чем-то драгоценным и прекрасным и утратил его по собственной вине; и все же сама истина принуждает меня к этому разрыву. Я не могу окончательно считать, что все было «сплошной иллюзией», хотя знаю теперь: это не для меня. Скажем так: Бога нет, все это вымысел. Но вымысел, полный духовной силы для тех, кто думает, что может с чистым сердцем использовать его. Я чувствую себя очень несчастным и потерянным. Быть священником — единственное, что я умею, и теперь вижу, что совершенно не готов ни к чему иному. Орден был мне семьей и домом. Жить без Христа — когда-то я был уверен, что это невозможно, что в таком случае умру.