Генри и Катон - [132]

— Мне здесь нравится, — сказал Джон Форбс, оглядывая библиотеку, принявшую былой вид.

— Сэнди очень любил библиотеку.

Герде нравилось то и дело произносить имя Сэнди при Джоне Форбсе, словно снова и снова желая удостовериться, насколько легко ей теперь упоминать о нем и насколько изменилась ее боль. Она много говорила Джону Форбсу о Сэнди.

— Это Сэнди купил те желто-голубые итальянские вазы, из которых мы сделали лампы.

Она спокойно, недрогнувшим голосом просто перечисляла факты, и это очень ей помогало. Продолжая тему, она сказала:

— Надеюсь, Катон приедет домой на выходные.

— Я тоже надеюсь, но он еще не пришел в себя.

Они вышли на северную террасу. Лето перевалило за середину, и два больших куста роз прямо под ними были густо покрыты огромными розовыми цветами на гнущихся арками красных просвечивавших стеблях. Солнце жгло немилосердно. На Герде было открытое платье на бретельках. Джон в рубашке с коротким рукавом был мокрый от пота.

— Пусть приходит к нам, — сказала Герда, — мы его исцелим.

Джон рассмеялся:

— Простите, но вы так трогательно верите в это… словно вам кажется, что мы способны кого-то исцелить.

Да, подумала она, мне никогда не исцелиться от потери Сэнди, но, по крайней мере, она уже может думать и говорить об этом. Она было собралась сказать это Джону, но заставила себя промолчать. Она чувствовала, что и он тоже хотел возразить, но ничего не сказал.

Джон Форбс, прочитав ее мысли, поинтересовался:

— А где Люций?

— Валяется в постели. Совсем разленился в последнее время.

— Ну что ж, мне пора возвращаться на стройплощадку.

Он спрыгнул с террасы на траву и посмотрел снизу на нее, стоя на солнце за косой тенью дома; он щурился от слепящего света, но все равно было видно, какие синие у него глаза.

Герда, не прощаясь, улыбнулась и скрылась в доме. Столько сейчас происходило всего, столько приходов и уходов, что блюсти формальные приличия больше не было нужды.

Оказавшись в библиотеке, она снова взглянула на большие итальянские вазы, когда-то купленные Сэнди. Она помнила, как он принес их однажды вечером, беззаботно размахивая ими. Она коснулась глубокой обольстительной глазури. И в следующий миг подумала о Генри. Сейчас он был для нее как молодой любовник, весь его насмешливый ум, казавшийся прежде столь разрушительным, теперь трудился на то, чтобы угодить ей. Он всегда ускользал, но и всегда возвращался, надоедливый своей осторожной нежностью, словно танцевал вокруг нее. Конечно, он не был заменой Сэнди. В первое время скорби, когда она должна была найти какое-то утешение или умереть, ей грезилось, что он может занять место Сэнди. Теперь, будучи в состоянии рассуждать более спокойно, она понимала, что никакое утешение невозможно. Но ради Генри надо было делать вид, что она счастлива, потому что была благодарна ему, потому что собиралась принять его, когда он придет к ней с открытым сердцем, и то, что она добилась этого, наполняло ее неподдельной радостью.

Она присела на каминную решетку и вытянула перед собой голые загорелые ноги. Она сидела, счастливая и печальная, и тихие слезы бежали из ее глаз.

— Слышишь — кукушка!

— Не отвлекайся на птичку. Хочешь осыпать меня жемчугами брызг?

— Разве не освежает?

— Опускай шест отвесно, не размахивай им.

— Я и опускаю его отвесно.

— Нет, женщины не умеют управляться с шестом.

— Осторожней, я чуть не упустила шест.

— Боже, ну и жара!

— Хочу окунуть ноги в воду.

— Не опрокинь лодку. Знаешь, ты очень симпатичная девчонка, правда.

— Не жалеешь, что женился на мне?

— Это ошибка всей моей жизни. Сперва уговорила меня не продавать Холл…

— Я ни слова не сказала против!

— Мысленно внушила. Ты и моя мать включили свои телепатические способности на полную катушку.

— Когда это женщине удавалось заставить мужчину сделать то, чего он сам не хочет?

— Ты венчалась в белой диммерстоунской церкви, как и написала в письме…

— Ты сам решил не продавать Холл.

— Не следовало мне компрометировать себя. Ты меня соблазнила, как Ева Адама. Как только затеваешь игры с собственностью, тебе конец.

— Ты сказал, что тебе не приходило в голову, что нельзя так ставить вопрос: все или ничего.

— Думаю, так и должно быть: все или ничего. Но у меня не вышло.

— Как вода блестит, словно посеребренная. Генри, хочу пару черных лебедей.

— А потом захочешь павлинов.

— Да, хочу павлинов.

— Моя песенка спета. До того как увидел тебя, я был чист сердцем.

— Какое там чист сердцем, ты был настоящим террористом.

— Только посмотри вокруг. Господи, какая красота!

— Так будем наслаждаться ею, а? Отказаться от нее можешь позже.

— Из окон старого крыла поверх деревьев будут видны телеантенны нового поселка, хотя деревья растут чертовски быстро.

— Но ты рад поселку?

— Я рад, что этот чертов Даклинг[78], или как его там, уехал проектировать Рэтгенбери, новый спутник Лондона.

— Приятно, что ты ревнуешь меня к Джайлсу, он меня ни капельки не интересовал.

— Все равно рад, что он уехал. Теперь я — архитектор. Это проще простого. Утром я начертил фонтан.

— Смотри, утка проплыла под лодкой и вынырнула с другого борта.

— Меня потрясло, как ожили те Котмановы пейзажи.

— Это будет идеальная деревня, и Диммерстоун будет волшебно выглядеть, когда мы все закончим.