Генри и Катон - [128]

Генри медленно повернулся и вошел в дом. Он продрог, в глазах подозрительно щипало, словно, того и гляди, заплачет. Какую-то безумную секунду он колебался, думая, не зайти ли к матери, но направился к лестнице наверх. Если бы только, поднимаясь к Стефани, знать, что там тебя утешат, а не придется самому утешать.

Эхо шагов непривычно гулко разносилось по дому. Мебель из галереи унесли, ковров на верхней лестничной площадке уже не было. Генри сказал: «Привет!» — и вошел в спальню Стефани, но там оказалось пусто. Он направился к окну и выглянул: нет ли ее где с этой стороны дома. Пробежал глазами по заросшей подъездной дорожке, которая, извиваясь, скрывалась среди елей, едва угадываемая под цветущими сорняками. Он искал маленькую фигурку Стефани, ковыляющей у кустов или выходящей из березовой рощи. Она всегда надевала неподходящую обувь и ходила до безумия медленно. Думая о ее обуви, он вспомнил, что они уже много дней не занимались любовью. Молодые верхушки елей растворялись в красноватом сиянии неба. Глядя на дорожку, Генри вздохнул. В спальне было нечем дышать: стоял застарелый запах табачного дыма, косметики и еще чего-то, то ли пота, то ли нижнего белья. Генри распахнул окно пошире, впуская в комнату теплый и благоуханный воздух; снова вздохнул. Ослепленный ярким светом, отвернулся от окна. Постель была убрана кое-как. На подушке под покрывалом что-то белело. Генри, щурясь, подошел ближе и увидел, что это письмо. На конверте стояло его имя.

Едва он увидел письмо, дурное предчувствие сжало его сердце. Он схватил конверт и торопливо открыл его.

Дорогой,

надеюсь, для тебя не станет неожиданностью, что я объясняюсь с тобой таким способом, ты наверняка ждал этого, хотел и, чувствую, не был откровенен со мной, ты довел меня до этого, сам знаешь. Ты любишь другую, я неспроста так говорю, и ты никогда не задумывался над тем, что я хочу, ты думал только о том, что хочешь ты. В браке оба должны быть равны, а ты заставлял меня выйти за тебя. Я хотела жить в Холле, а не ехать в Америку, только ты меня не слушал, даже не обсуждал как с равной. Я всю жизнь была несчастной и думала, когда встретила тебя, что ты будешь заботиться обо мне, сделаешь меня счастливой, но этому не суждено было сбыться. Я так страдаю сейчас, когда пишу это письмо, и очень хочу, чтобы ты образумился и сделал все, как надо, чтобы мы могли жить в Холле и не уезжать в Америку, туда, где эта женщина; ты ждал, что я многое стерплю, а когда я хотела поговорить об этом, просто отшучивался, и я узнала, что ты думаешь, будто у меня нет чувства юмора. Единственный человек, кто был по-настоящему добр ко мне, — это Люций; твоя мать очень старалась, но считала меня ниже себя, и ты относишься ко мне так же. Ты не представляешь, как меня обижает это твое отношение и вечные насмешки. Я вернулась в Лондон, чтобы все обдумать, но если по-прежнему собираешься продавать Хом и уезжать в Америку, тогда, мне кажется, мы не подходим друг другу. Мне хотелось жить в Холле, я так и поняла с самого начала, когда мы обручились, что мы переедем туда. Знаю, ты думаешь, я глупа. И конечно, мне всегда не везло, я была одна и никому не нужна, а у людей свои дела, и они не задумаются, чтобы помочь. Только тебя я заинтересовала, потому что ты думал, что я доступная женщина, а еще из-за Сэнди. Я бы хотела ближе познакомиться с Сэнди, и мне бы это удалось, если бы он не умер, он был такой славный, и, чувствую, у нас бы сладилось, по крайней мере, я мечтала об этом. Если захочешь увидеть меня и потолковать, я буду в той квартире, ты, кстати, говорил, что я могу оставить ее себе, во всяком случае, сказал вначале, но я не желаю тебя видеть до тех пор, пока не решишь сохранить Холл и жить, как должен, в Англии. Ты знаешь, что у нас ничего толком не получалось, и мне кажется, что с другим, кто будет понимать меня и заботиться по-настоящему, у меня получится лучше. Мне не по душе, когда меня тащат замуж, чтобы потом увезти туда, где я не привыкла жить, а твои умные друзья стали бы смеяться надо мной, достаточно я натерпелась. Ты никогда по-настоящему не пытался увидеть меня такой, какая я есть, мне кажется, ты использовал меня. Мне ужасно жаль, Генри, но я была такая несчастная, что уж думала, умру, а ты не помог мне, и вот пришлось убежать, но все-таки, может, решишь остаться в Англии, пожалуйста, хотя, по-моему, лучше нам разойтись, если не сделаешь так, как мне хочется.

Так или иначе, в постели нам было хорошо, а это уже что-то. Пожалуйста, попытайся понять, что я должна быть самой собой, а не просто такой, какой тебе хочется. Как же я несчастна! С любовью, твоя

Стефани

Генри сидел на кровати и читал письмо. Спальню заливал сияющий свет северного вечера. Затихший дом слушал пение птиц. Генри чувствовал ясную странную боль, подобную ни с чем не сравнимой боли раскаяния, какую, верно, испытываешь, вынужденный припоминать свои грехи перед лицом Бога. Не то чтобы больше не осталось тайн или иллюзий, но как бы всего на мгновение очень узкий и яркий луч высветил все его поступки. Конечно, он использовал Стефани, конечно, был безразличен к ее желаниям и полагал, что она безоговорочно подчинится ему, конечно, он не относился к ней как к равной. Полагал, что она благодарна ему за одно то, что он обратил на нее внимание. Не понимал ее. «Достаточно я натерпелась». Конечно, он очень хорошо представлял, какое противоречивое, непоследовательное, запутавшееся существо избирает, когда избрал ее. Но, упиваясь собственной решимостью, вообразил, что, если только будет действовать стремительно, все у него получится. Стоит ли сейчас мчаться за ней в Лондон? Сам собой возник спокойный и четкий ответ: нет. Какое же забавно храброе письмо. Какая забавно храбрая женщина.