Гений - [321]

Юджин остановился – возможно ли…

«Он даже не узнает меня, – подумала Сюзанна, – а может быть, он меня ненавидит. Боже мой – ведь только пять лет прошло…»

«Как будто она, – подумал он, – а может быть, и нет. Но если даже и она, пусть убирается к дьяволу!»

Жесткие складки залегли в углах его рта.

«Я сделаю вид, будто не заметил ее, лучшего она не заслуживает, – решил он. – Она никогда не узнает, что я ее люблю».

И так они разошлись, чтобы больше не встречаться, – и оба жаждали любви, оба отвергали ее, оба схоронили глубоко в сердце призрак утраченной красоты.

Эпилог

Метафизика часто служит нам желанным прибежищем в поисках душевного равновесия и моральной опоры, хотя не всегда это так, и все зависит от того, к чему склоняют человека его симпатии и жизненный опыт. Жизнь на каждом повороте теряется в неведомом, и в памяти остаются лишь важнейшие вехи на пройденном пути, а потом и они исчезают. Может показаться странным, что Юджин, разбитый физически и нравственно, на какое-то время заблудился в тумане религиозных измышлений, но такие вещи бывают с людьми, которых сильно потрепало бурей. В религии они ищут спасения от самих себя, от своих сомнений и отчаяния.

Если бы меня спросили, что такое религия, я бы сказал, что это примочка, накладываемая человеком на душевные раны, что это раковина, куда он заползает, чтобы укрыться от неизбежного, вечно изменчивого, беспредельного. Все мы ищем чего-то безусловного и создаем его себе, если не находим. Религия как будто дает жизни некий постоянный адрес, этикетку, но это лишь самообман. И снова мы возвращаемся к таким извечным проблемам, как время, пространство и безграничный разум – но чей? Ибо это – то самое, во что мы неизбежно упираемся и куда относим все, что нам не надо познать.

Однако потребность в религии не является чем-то постоянно присущим человеку, как, впрочем, и остальное в жизни. Стоит ему выздороветь, и душа его оказывается во власти прежних иллюзий. В жизнь Юджина снова вошли женщины – а как вы думали? – быть может, привлеченные его грустью и одиночеством, когда, надломленный пережитой трагедией, он стал снова показываться в обществе. Но теперь он принимал их внимание скорее скептически, хотя и не всегда оставался к нему равнодушен. Женщины, которых он встречал у знакомых, зрелые матроны и юные девушки, мечтали заинтересовать его и не хотели и слышать об отказе. Тут были и актрисы, и художницы, и бездарные поэтессы, певицы из варьете, журналистки и просто бездельницы. Задушевные беседы, переписка и встречи иногда приводили и к более интимным отношениям, которые кончались так же, как и все предыдущие. Так, значит, Юджин не изменился? Да нет, не слишком. Он только закалил свои чувства и разум, закалил для жизни и работы. Снова бывали в его жизни бурные сцены, слезы расставания, отречения, холодные встречи, – но где-то за всем этим, под крылышком у Миртл, жила маленькая Анджела – его опора и утешение.

Для всякого постороннего взгляда Юджин был теперь художником, язычником до мозга костей, который читал Библию ради красот стиля, а Шопенгауэра, Ницше, Спинозу и Джемса – ради тех жизненных тайн, которые они ему приоткрывали. В своей дочурке он видел обаятельное существо и в то же время предмет, достойный изучения. Он с любовью и интересом наблюдал за девочкой, в которой уже различал кое-что свое и кое-что Анджелино, гадая, что из всего этого получится. Какая она будет, когда вырастет? Будет ли искусство что-нибудь значить для нее? Она казалась ему такой смелой, веселой, своенравной.

– Дочка у тебя изрядный тиран, – говорила ему Миртл.

И он с улыбкой отвечал:

– Ничего не поделаешь, попробую как-нибудь с этим справиться.

Он тешил себя мыслью, что если он и маленькая Анджела со временем поймут друг друга и если она не слишком рано выйдет замуж, он постарается создать для нее прекрасный дом. А может быть, и ее муж согласится жить с ним под одной крышей.

Последняя сцена нашей повести приводит читателя в студию в Монтклере, где обосновался Юджин и где Миртл, переселившаяся к нему вместе с мужем, вела его хозяйство, а маленькая Анджела не давала ему скучать. Однажды поздно вечером Юджин сидел у камина, углубившись в книгу, как вдруг прочитанная фраза или отрывок привели ему на память одно место в примечательных главах «О непознаваемом» из работы Спенсера «Факты и комментарии», и он встал, чтобы разыскать его. Порывшись, он нашел нужный том и с удовлетворением прочитал эти строки, настолько созвучные его собственным взглядом и настроениям. И поскольку отрывок этот так пришелся по душе Юджину, я приведу его здесь:

«Если от нас скрыта сущность вещей, воспринимаемых нашими чувствами, то тайны мироздания еще более нам недоступны, ибо если первые могут считаться – и действительно считаются – объяснимыми либо в свете гипотезы о сотворении мира, либо в свете учения об эволюции, то ко вторым это неприменимо. Как верующий, так и скептик должны сойтись на том, что пространство извечно и никем не создано, и что оно, наоборот, предшествовало сотворению мира, буде такое действительно имело место. Следовательно, если бы мы и проникли в тайну бытия, это не разрешило бы для нас многих других, еще более недоступных и темных загадок. То, что мыслится нами как предшествовавшее всякому творению и всякой эволюции, ставит нас перед загадками, которые еще меньше поддаются нашему познанию, чем явления мира видимого и осязаемого. Мысль о мире, который, будучи исследован со всех сторон и, казалось бы, до конца, таит в себе неисследованную область, по сравнению с которой часть, доступная нашему воображению, бесконечно мала, – мысль о пространстве, по сравнению с которым наша неизмеримая звездная система сжимается до ничтожных размеров, – эта мысль так грандиозна, что наш ум не вмещает ее. За последние годы представление о бесконечном пространстве, не имеющем ни начала, ни причины, – пространстве, которое всегда существовало и будет существовать, вызывает во мне чувство, подобное страху».