Генерал, рожденный революцией - [44]

Мясников ничего не возразил на это, хотя был убежден, что сопротивления врагов не может не быть.

— Ужасно все-таки, что мы ничего не знаем о делах в Питере, — вздохнул он.

— Наши на телеграфе все время пытаются связаться с Петроградом, со Смольным, — сообщил Ландер. — Но то ли на промежуточных станциях линия повреждена, то ли там сидят контры...

— Можешь не сомневаться, повреждений никаких нет, связаться со Смольным не дают именно «контры», — уверенно сказал Мясников и повернулся к Полукарову: — Попытайтесь по штабному прямому проводу, а?

— Через Могилев, ставку? — с сомнением спросил. Полукаров, потом пожал плечами: — Попытаться, конечно, можно.

— Ну как, будем считать, что сотрудничество с главкомом фронта налажено? — Мясников оглядел своих товарищей, на мгновение остановив взгляд на каждом.

— Выходит — так, — ответил Кнорин.

— Тогда нужно оповестить об этом фронт. Пиши, Карл Иванович: «Исполнительный комитет Минского Совета доводит до сведения всех частей фронта и местного гарнизона, что все боевые приказы оперативного характера, исходящие от главнокомандующего Западным фронтом генерала Балуева, должны беспрекословно исполняться. Политическая сторона деятельности штаба Западного фронта находится фактически в руках Минского Совета рабочих и солдатских депутатов»... — Он повернулся к Полукарову: — Возьмешь это с собой, ознакомишь Балуева, а потом разошлешь через штаб во все армии.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Так начался этот день новой эпохи. Но увы, было много тех, кто еще не сумел понять смысл коренной ломки старого ж привычного мира, и сегодня они беспомощно озирались вокруг. Чем честнее были эти люди, тем тяжелее были их душевные муки: битва уже началась, а они не знали, под какое знамя надо стать...

Одним из таких растерянных был поручик Евгеньев. Несомненно честный офицер, он до сих пор по-настоящему не ощутил всю глубину той пропасти, перед которой война поставила его родину. Увлекшись с юношеских лет авиацией, он почти всю войну прослужил в Гатчинской школе авиаторов, куда не проникали не то что революционные, но даже умеренно либеральные идеи. Да и о подлинном положении армии и народа там избегали говорить. О неблагополучном положении вокруг Евгеньев мог судить, лишь видя недостатки, царящие в самой школе. А эта щелочка была слишком узкой, чтобы через нее обозреть происходящее во всей стране и армии. Его конфликт с командованием школы привел лишь к единственной и довольно аморфной мысли: надо менять «негодных» на «годных»...

Февральскую революцию он в определенном смысле «проспал»: лежал в офицерской палате госпиталя и предавался несбыточным, как ему казалось, мечтам об Изабелле, он не задумывался о коренных причинах этого громадного события. Для него весь вред института самодержавия заключался лишь в том, что царь мешал России хорошо воевать. «Ну и слава богу, что его убрали, теперь армия освободится от негодных начальников и немецких шпионов, и все пойдет как надо», — думал он тогда. Правда, после выхода из госпиталя он увидел, что ничего этого пока не произошло, но снова не решался делать такие кардинальные выводы, какие предлагал сделать, например, его попутчик в поезде Мясников.

Взгляды Евгеньева мало изменились и после того, как он летом этого года очутился на фронте. Он тогда все еще был убежден, что, поскольку войну против его родины начал заклятый враг Вильгельм, русская армия должна с воодушевлением воевать до полной победы над ним. И был не только огорчен, но и возмущен, что даже теперь, после свержения царя, солдаты не желали воевать.

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что, оказавшись на фронте, Евгеньев не мог не заметить такое, о чем раньше он и понятия не имел. Как раз в середине лета в армии был получен приказ тогдашнего главнокомандующего Западным фронтом генерала Деникина о том, чтобы на летний период солдатам «в качестве пособия к кожаной обуви и в предупреждение потертости ног» выдавали... лыковые лапти. Этот приказ вызвал шумные споры даже среди офицеров штаба армии. Один из них, штабс-капитан Егоров, скривив насмешливую мину, процедил:

— «В предупреждение потертости ног»... Ну, господа, если уж докатились до лаптей, выходит, что эти большевики правы: надо кончать войну!

Но на него сразу набросились: «А что тут такого? Подумаешь, какая невидаль для наших иванов — лапти... Да половина их всю жизнь в лаптях ходит, — потопают и здесь».

Сам Евгеньев, не участвуя в этом споре, внутренне был согласен, что неуклюжее объяснение главкома смехотворно. Просто опять какие-то тыловые чины вовремя не заготовили кожаную обувь для армии. А он уже слышал, что именно из-за отсутствия хорошей обуви солдаты здесь, на Западном фронте, где окопы и блиндажи вырыты в сплошных болотах, жили в постоянной сырости и грязи. Слышал он и о том, что кормят солдат из рук вон плохо: хлеб выпекается с какими-то подозрительными примесями, на обед выдается чечевичная или крупяная бурда с гнилым мясом, а то и совсем без мяса. И от всего этого даже в периоды затишья, когда нет боев, много солдат выходит из строя от простудных и желудочных заболеваний. Об этом он особенно много узнал после того, как его жена прибыла на фронт и начала работать в санитарном поезде, вывозящем раненых и больных из полосы армии в тыл. И Евгеньев понимал, что при таком положении дел у солдат неизбежно будет возникать справедливое недовольство нерадивыми и нераспорядительными командирами. Но разве даже этих причин достаточно, чтобы не хотеть защищать отечество, целые дни митинговать и дойти до таких неслыханных в армии эксцессов, как насильственное отстранение солдатами командиров...