Генерал, рожденный революцией - [109]

«Молодец Щукин», — невольно подумал Мясников, сразу поняв, что этим своим выступлением комиссар значительно облегчил дальнейшую совместную работу с генералом.

— Я полагаю, что нам нужно согласиться с мнением комиссара штаба, — кивнул он.

Балуев встал и спросил у Мясникова:

— Тогда позвольте мне считать свою миссию здесь выполненной и откланяться?

— Да, господин генерал, — согласился Мясников.

— До свидания, господа, — поклонился Балуев остальным. И обратился к Щукину: — Я прикажу привести в порядок ваш кабинет в штабе, господин комиссар.

— Спасибо, господин генерал, — церемонно ответил Щукин. — Я приеду сразу после заседания.

...По дороге в штаб генерал Балуев сидел в автомобиле деревянно-прямо, угрюмо уставившись глазами в пустоту и лишь время от времени издавая какие-то глухие вздохи, Где-то в душе он был глубоко смущен тем, что сейчас произошло в кабинете Мясникова. И это было отнюдь не чувство досады и обиды за то, что он, генерал от инфантерии, главнокомандующий важнейшим из русских фронтов, поехал на поклон к каким-то прапорщикам и солдатам. С этим он примирился еще утром и, отправляясь на заседание ВРК, понимал, что едет сдаваться на милость победителя со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Нет, его крайне огорчила атмосфера, которую он почувствовал на этом заседании... Именно огорчила, потому что она разительно отличалась от той, которая окружала его по крайней мере последние месяцы. Как ни грубо была сколочена его солдафонская душа, как ни полон он был всяких предубеждений, но не мог не заметить, насколько четко и с пониманием велось дело на этом кратком заседании ВРК. Начать с того, Что военревкомовцы все сразу поняли, что «телеграмма», которую он, Балуев, представил им якобы на согласование, на самом деле является документом, разъясняющим позиции главкома фронта во вновь создавшейся ситуации в Минске и на Западном фронте. Поняли и обсуждали именно как такой документ.

И примечательно было то, что, относясь к этому документу со всей серьезностью, они не рассусоливали, не развернули долгих словопрений, а быстро утвердили его. Причем то, что все обошлось высказыванием, в сущности, одного Мясникова, вовсе не означало — Балуев сразу понял это, — что остальным здесь была отведена роль молчаливых свидетелей. Балуев очень хорошо знал: полгода назад, когда большевики вышли из подполья, имя Мясникова было известно даже не всем членам его партии, и если он за это время стал первым на Западном фронте, то лишь благодаря своему уму, знаниям, энергии... Нет, просто они все были единомышленники, отлично понимающие друг друга, и не считали нужным повторять то, что Мясников высказал достаточно ясно и правильно.

И тут генерал невольно вспомнил «своих»! Жданова, Нестерова, Злобииа, Колотухина... Они были мелочны, тщеславны, суетливы, упивались своим положением «вершителей судеб фронта», «деятелей крупного масштаба»; на таком, например, совещании, как сегодня, каждый из них произнес бы получасовую речь, чтобы высказать свою «особую» точку зрения. Это было еще полбеды. Но Балуев только сейчас понял, что эти «его» политики имели убеждения... ну как бы это сказать... легковесные, что ли... Во всяком случае, эти убеждения не были выстроены, как у этих, в стройную, словно математически высчитанную, систему... Поэтому они часто путались в любой ситуации, не могли найти верного решения, кидались из крайности в крайность и вот — оказались побитыми,

И несмотря на то, что Балуев был врагом большевиков — хотя бы потому, что они за короткий срок отняли у него полуторамиллионную армию, — но сейчас, сравнивая их со «своими», он невольно укорял последних:

«Да, голубчики, мелко мы плавали... Ну, мы, военные, чего греха таить, оказались не готовыми к революции, не понимали политику и уступили это дело вам... Но ведь и вы оказались не в состоянии тягаться с этими — солидными, настойчивыми, последовательными... Эх-хе-хе!.. Не знаю, до чего доведут они несчастную Россию, но вы наверняка не довели бы ее до добра...»

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ставка русской армии...

Царящие в ней рутина, неразбериха, равнодушие к нуждам армии уже сами по себе порождали неумелое управление войсками и были причиной многих неудачных, не до конца продуманных и материально плохо обеспеченных операций. С другой стороны, неистребимое низкопоклонство перед союзниками, готовность по первому их требованию бросать — вопреки интересам собственной страны и армии — сотни и сотни тысяч плохо вооруженных солдат в бой при самых невыгодных условиях, лишь бы облегчить положение англо-французов на западе, также приводили к бесчисленным жертвам, территориальным потерям и падению боевого духа армии.

Ставка, вернее, управление генерал-квартирмейстера (начальника оперативного управления) помещалось на высоком берегу Днепра в Могилеве. Рядом стоял дом могилевского генерал-губернатора, отведенный царю, когда тот, один или в сопровождении наследника приезжал в ставку. Вместе с ним в доме размещались престарелый министр двора, гофмейстер Фредерикс, дворцовый комендант Воейков и дежурный флигель-адъютант.