Генерал нежного сердца - [2]

Александр тяготится военной службой своей и только в силу этого, быть может, вошел в какой-нибудь род заговорщиков, но ведь не с целью же царя свергать?! Этих лож масонских теперь полно всяких, и говорят даже, сам государь с братьями состоял в одной из них…

— Что же за бунт там в Петербурге-то?.. — спросила Софья Алексеевна.

Раевский помолчал, глядя в сторону, потом сказал, словно выдохнул обреченно то, о чем думал, и Софья Алексеевна все сразу поняла.

— Военный!.. — сказал Раевский.

Генерал в последнее время спал плохо. Обычно к ночи, часов с десяти, начинали вести перепалку старые раны: ныло предплечье, отдаваясь во всей груди и утруждая сердце, а через час-два сводило правую ногу судорогой, и от боли, как горошины, выкатывались слезы. Чтобы не тревожить жену, Раевский велел Федору, своему слуге, стелить себе в кабинете. Там, когда свирепела боль, он зажигал свечу и пересаживался в кресло. Федор же тотчас прибегал, притапливал камин, делал крепкий чай с ромом и разминал ногу, гася боль. И судорога не хватала.

Николай Николаевич в связи с этим хотел уже было отменить свои вечерние променады в парке, но доктор велел их продолжать. Двигаться надо, убеждал он. Хоть недолго, но постоянно, чтобы кровь лучше бежала. Третьего дня на второй неделе декабря генерал простудился. Задул сильный ветер, и Софья Алексеевна гулять отказалась, повелев и ему сократить променад наполовину. Однако надо было знать Раевского и его упрямство, о чем за тридцать лет супружества Софья Алексеевна была прекрасно осведомлена, а тут словно забыла, и вот результат: Раевский гулял положенный ему час полностью, вследствие чего простудился.

Подходила к концу третья неделя декабря 1825 года. Имение засыпало снегом, и, сидя теперь у окна из-за проклятой инфлюэнцы, Раевский неодобрительно отмечал, что дорожки расчищены плохо и скоро превратятся в тропки, если он не наведет должный порядок. Почему каждый раз надобно указывать, делать дворнику замечания, распекать его, так ли трудно следить самому и угождать хозяину. Год назад Раевский вышел в отставку и поселился с женой здесь, в Болтышке, под Киевом, и все, будто почувствовав, что хозяин уж больше не боевой генерал, перестали сразу же слушаться, а может быть, и раньше точно так же манкировали его распоряжения, только он не замечал, занятый походами и сражениями. Вот к чему приведет эта Конституция, раздумывал Раевский, глядя в окно, никто не станет работать, потому что некому будет подчиняться. Даже Наполеон и тот, поиграв в революцию, быстренько завел снова империю, провозгласив себя императором. А как же без императора?.. Что там у них?.. Парламент?.. Кучка избранных, которых и в лицо-то никто знать не будет?!. Да и Константин хорош! Из-за него пошла вся кутерьма! Женился на своей худородной польке Жанетте Грудзинской и рад-радешенек: престола ему не надо, России тоже. И уж коли отказался давно от престола, надобно было по-людски это давно и обнародовать, есть, мол, у нас такой братец! А то никто ничего не знает! Одни приносят присягу Константину, другие Николаю, вот и затеялась смута!..

Раевский задумался. Он, конечно же, знал, что дело тут вовсе не в отказе Константина от престола. Это был предлог и только. Смуту раздул сам Александр I. Не один год ходили слухи, что он-де сам собирается затевать Конституцию, о ней говорил он и на польском сейме, и в частных беседах, крамольные слова быстренько расходились по гостиным. Но уж если говорил и желал такое послабление для народа сделать, то нечего кукиш в кармане держать — набирайся смелости и делай, а так у иных головы закружились. Вон и зять Михаил Орлов еще в 1815 году составил записку об уничтожении крепостничества.

И записку сию подписал не только он один, ее подписали вместе с ним князь Васильчиков, и Блудов, и граф Воронцов. И опять было принято к благосклонному рассмотрению: ни да, ни нет, бумагу под сукно, Аракчеев не советует, императрица погодить велит…

Раевский вспомнил слабую, постоянно таящую на губах улыбку Александра и нахмурился. Не везет России на царей. Павел и вовсе был самодур. В 1797 году взял да и уволил Раевского из армии ни за что ни про что, никто ничего толком и понять не мог, и четыре года пробыл Николай Николаевич без дела, пока не свершилось отцеубийство. Теперь-то генерал догадывался, что Павла удушили не без согласия Александра, вот уж страх господен: этакую тяжесть в душе носить, каждый ли отважится?! Может быть, Павла и надо было удушить, изверга этакого, но не своими же руками, не этак, в собственной опочивальне, с помощью ближних царедворцев… Вот и Конституция вся!..

Раевский вглядывался в сумерки за окном, ждал зятя князя Волконского Сергея Григорьевича, который с часу на час должен был явиться, а его все не было. За князя Сергея Раевский волновался более всего. Первый зять, граф Михаил Орлов, тоже был причастен к тайному обществу, но слово свое он сдержал: женившись на старшей дочери Раевского Екатерине, из оного общества он вышел. А князь, еще делая предложение через того же Михаила, заявил тогда категорично: ежели его убеждения войдут в противоречие с будущим счастием Марии Николаевны, младшей дочери генерала, то что ж, так тому и быть, знать, этого счастья он не достоин, но убеждений своих изменить не может… Сын Александр, узнав о том, возражал против этого брака, предостерегал, но Раевский его не послушал. Нравился ему Волконский — и все, что тут говорить! В двадцать пять лет генерал, награжденный высшими отличиями, носящий одну из первых фамилий в государстве, род знатнее некуда, богат, да и сам недурен. В летах, но не стар, разница хоть и в девятнадцать лет с Машенькой, но князь крепок, выглядит молодцом, и каждый даст ему чуть больше тридцати… Да и породниться с Волконскими за честь почтет любой. Александр I его отличал, называл всегда ласково: «месье Серж», да и было за что: умен, честен, справедлив… Да и попросив руки, не стал князь дожидаться ответа, ставить в затруднительное положение Раевских в случае отказа, уехал на Кавказ…