Генерал нежного сердца - [16]

В середине дня Раевский был ранен в ногу, но поля боя не покинул.

«Корпус мой был так рассеян, — писал Раевский, — что даже по окончании битвы я едва мог собрать 700 человек. На другой день я имел также не более 1500». Это из 11 тысяч человек!

15 часов длилось Бородинское сражение…

…Раевский проснулся в три часа утра в доме у Кати и почти до утра не мог более заснуть. Сначала ему показалось, что душно, он даже слегка приоткрыл дверь, чтобы впустить прохладу из остальных комнат, но откуда-то потянуло холодком, и генерал поспешил затворить дверь, боясь новой простуды.

Потом он лежал, перебирая в памяти события 12-го года, и вдруг понял, что[2] его смутило: тот бой за Курганную высоту, когда он, увидев несметные полчища французов, надвигающихся на него, сминающих его передовые отряды, бросился назад за подкреплением, бросился сам, впервые растерявшись и почувствовав в душе страшный холодок будущего поражения. Это-то его бегство и было воспринято Ермоловым за некое малодушие, когда он, ворвавшись на высоту и узрев множественную атаку неприятеля, не нашел на своем месте Раевского и стал распоряжаться сам, спасши тем самым положение и высоту. И после боя Ермолов не подъехал к Раевскому, не пожал ему руки, хотя был уже к тому времени начальником штаба обеих армий, и следовательно, начальником для Раевского, а лишь передал через офицера ему, чтобы корпус его занял прежнюю позицию, и уехал на левые флеши. Конечно, в той суматохе ему было и не до этого, и все же случай был особенный, да и Раевский по роду и чинам Ермолову не уступал, а, учитывая их некоторое родство, Алексей Петрович просто обязан был подъехать, кроме того, Николай Николаевич находился в десяти метрах от Ермолова и видел, что был замечен им, с нетерпением ожидая, когда он подъедет и переговорит с командующим корпусом, как того требовал надлежащий порядок. Но тот не подъехал и даже не взглянул в его сторону. Он ускакал прочь, а Раевский долго еще не мог прийти в себя. Этим начальник штаба словно подчеркнул его провинность перед всеми, точно нанес незримую пощечину за ротозейство, и все близкое окружение Раевского рассудило этот поступок Ермолова именно так, а не иначе. И Раевский не мог впоследствии до конца дней своих простить этого Ермолову.

Чуть позже, в 1827 году, когда Николай, убоявшись ермоловского влияния на армию, сместит его с поста главнокомандующего Кавказским корпусом и опальный генерал останется не у дел, Раевский посочувствует о нем в письме к дочери: «Ермолов заслужил свое огорчение, но не могу не жалеть о нем. Он не великодушен, поэтому будет несчастлив: привыкши быть видным человеком, ничтожность его будет ему мучительна».

Раевский же своей «ничтожности» не чувствовал. Он слишком любил семью и отдавался ее заботам целиком, точно наверстывая то время, когда он принужден был этими делами не заниматься в силу военных обстоятельств. Но вспомнив тот бой, генерал вновь ощутил горький осадок в душе: эх, кабы еще раз, спиной бы он к французикам — не поворотился. Умер бы, как Лихачев, на штыках, а не дрогнул. Впрочем, что теперь толковать, лежа в теплой постели! Прошло почти четырнадцать лет, а вот держит, не уходит из памяти тот бой…

Потом, участвуя во многих последующих битвах, в знаменитой «битве народов» под Лейпцигом в октябре 13-го года, Раевский не раз проявлял чудеса храбрости, и все офицеры дивились такой стойкости генерала.

Однажды, когда его сильно ранило в грудь, почувствовав, что кровотечение не утихает, он послал адъютанта за лекарем. Тот, воротившись с ним, едва не лишился чувств, увидев, насколько серьезно ранение. «Как его звали-то? — задумался Раевский, пытаясь вспомнить фамилию чувствительного адъютанта. — Ведь был, кажется, поэтом…» «Батюшков!» — наконец выговорил генерал.

Он служил у Раевского меньше года и в Париже где-то совсем исчез. А недавно Раевскому рассказали о том, что Батюшков сжег свою библиотеку и трижды покушался на самоубийство. Он поначалу не сразу и вспомнил кудрявого восторженного адъютанта, падавшего в обморок при виде крови и ужасов. Запомнилось лишь одно суждение поэта: в молодости, говорил он, все люди делятся на черных и белых, то есть на злых и добрых. В средние же лета вдруг открываем еще один сорт людей — серых. Никаких, ничем себя не проявивших, и это вот страшно. И здесь уже выбора нет. Надобно либо научиться жить с серыми людьми, либо уйти и жить в Диогеновой бочке. Вот такую забавную мысль преподнес ему господин поэт в перерыве между боями…

8

Раевский остановил неприхотливый поток размышлений и поежился в своей толстой енотовой шубе, в каковую его укутали, когда сажали в возок у Катеньки в Москве. Она стояла в окне гостиной и махала ему платочком. Бог знает, когда они теперь свидятся, генерал спешил домой, к Машеньке. Да надо как следует поговорить с Николушкой…

«Не давать людям стариться» — эту мудрость приписывают Наполеону, который умел не только сам чувствовать победу на кончиках своих пальцев, но еще и научил людей, точнее, слепил их, вырастил и постоянно загружал работой, делом, использовал их по своему назначению и выбирал в них все без остатка, всю их силу, энергию, ум, талант. Ней, Даву, Мюрат, Ланн, да сколько их, славных имен, каковые, кстати, ничуть не превосходят и наших генералов, таких, как Багратион, Барклай-де-Толли, Ермолов, не говоря уж о Кутузове…