Генерал Абакумов. Палач или жертва? - [3]

— Разве ты им не был?

— Был. Не отрицаю. Всю жизнь прослужил. Честно служил. Как коммунист. Много чего видел, но веры не терял. За это и поплатился. Знаешь мою историю?

— Слыхал.

— И сейчас веры не теряю. Потому так высоко ставлю твой роман, он все во мне перевернул. В органах всякое приходилось читать, сам понимаешь, все было доступно. Но ты ткнул в то самое место, откуда росла эта опухоль. Удастся ее удалить, как думаешь?

— Надеюсь.

— Говорят, продолжение пишешь. Какие годы?

— Те же. Тридцатые…

— Знакомое время. Наше ведомство присутствует?

— Конечно. Процессы Зиновьева, Бухарина… Дело Тухачевского…

— Какими материалами пользуешься?

— Тем, что было опубликовано… Стенограммы судов…

— Мало!

Он поднял на меня таза, по его взгляду я понял: решение принял.

— Я работал в центральном аппарате, в секретно-политическом отделе, все это проходило через нас. Отвечу на любые твои вопросы.

При двух условиях: никаких магнитофонов, и на меня, как источник информации, сможешь сослаться только после моей смерти, если, конечно, при этом не пострадает моя семья, это на твоей совести.

Мы встречались с Ильиным несколько раз, говорили по многу часов. Он очень мне помог. Знал работников НКВД того времени, их биографии, слабости, сильные стороны, знал механику работы этого учреждения, вспоминал отдельные ситуации, подробности, детали, которые были необходимы для моей работы».

Сам роман вышел в 1990 году…

* * *

Пятой книгой сочинений Георгия Владимова стал его последний, и, к сожалению, неоконченный роман «Долог путь до Типперэри», который задумывался им как автобиографическая трилогия, охватывающая период с 1946 года по 1991-й.

В нем он передает свою беседу с Ильиным, у которого попытался выяснить подробности биографии одного из видных чекистов: «— Его (Масевича) расстреляли в тридцать девятом… За крайнюю жестокость.

— То есть вообще-то жестокость допускалась, но не крайняя?

Виктор Николаевич моего вопроса не услышал. Я спросил:

— А это правда, что он входил к подследственному в камеру с плеткой?

— Нет, неправда… Но тем не менее плетка у него была. Висела в кабинете за шкафом. На гвоздике… Если захотите написать о нем… Обратитесь ко мне. Я постараюсь вспомнить кое-что.

Он расчувствовался, стал рассказывать:

— Я видел, как люди… заслуженные люди… генералы… на коленях молили следователя — какого-нибудь лейтенантика — не покалечить их, когда он их пытает или бьет».

По утверждению Алексея Теплякова, автора статьи «Чекист для Союза писателей», Виктор Николаевич «Ильин был активным организатором преследования инакомыслящих в писательской среде — от Синявского и Солженицына до Галича и Войновича. Он собирал сведения на тех литераторов, которые передавали свои сочинения на Запад, организовывал против них негодующие кампании, добивался исключения диссидентов из Союза писателей».

Имел на него «зуб» и Юрий Маркович Нагибин — русский писатель-прозаик, журналист и сценарист. Член Союза писателей с 1940 года. В двадцать лет он опубликовал свой первый рассказ, который поддержали Ю. Олеша и В. Катаев. В его дневнике, подготовленном к печати незадолго до смерти, есть такая запись, датированная 1 ноября 1972 года: «Ильин опять напомнил о себе после короткого перерыва. На этот раз, чтобы сорвать мне поездку в Колумбию — Венесуэлу с заездом в Нью-Йорк. Какой неугомонный, неленивый, душный и гнусный человечишко! И хорошо, истинно в духе времени, защитил меня оргсекретарь «большого» Союза писателей Верченко. После двух дней изнурительной беготни, звонков, надежд и томлений вот что я услышал:

— Группу сократили, и вас, как не имеющего отношения к ССОДу, отвели.

Группу сократили только на меня, но я-то как раз имею прямое в отличие от прочно оставшегося в группе Холендро. Я активный член правления Общества СССР — Нигерия и всего лишь три дня назад провел там литературный вечер для африканских студентов. Верченко не дал себе труда выслушать, что я ему говорил при первой встрече, объясняя сложившуюся ситуацию. В одно ухо впускал, в другое выпускал.

Невольно начинаешь уважать Ильина, тот врет квалифицированно, убедительно, он работает над своей ложью (над формой и содержанием), а этот мешок с мокрым дерьмом ляпнул первое, что пришло в его рассеянную башку. Когда я сказал ему, как обстоит дело, он растерялся, заморгал глупыми хитрыми глазами и стал расспрашивать ни к селу ни к городу о встрече с американскими студентами…

Все, что случилось со мной, не ново. Но поражает незамаскированность подлости и та халтурность в исполнении, какой раньше не было. Уверенные в себе, в своей необходимости, сатрапы окончательно разнуздались. Я бессилен против них. Московский СП отдан на откуп Ильину, его даже не пытаются «поправить». Безнаказанность и безответственность входят в условия игры, иначе он «не ручается». Какой поразительный человеческий, вернее, античеловеческий тип создала эпоха! Эти гады налиты враньем, как гостиничные клопы — кровью. Умение врать более ценимо в ответственном работнике, чем организаторские и другие качества. Нет, не умение врать, а готовность к безудержному, беспардонному вранью. И тут Верченко выше Ильина, потому что врет, не заботясь о мелком правдоподобии. И что противопоставить всему этому? Если б можно было подавить в себе «любовь к пространству». Как бы нахаркал я им всем в гнусные рыла! А для чего? Ведь это их не заденет. Взять их можно только страхом, а так, хоть сцы в глаза, все Божья роса. Грустно, грустно…»