Гелимадоэ - [27]

Ганзелин не счел нужным поблагодарить меня. Он обошел вокруг, словно я был необычным существом, с которым следует держаться осторожно; потом, заложив руки за спину, остановился прямо передо мной.

— Ну, как дела? Что колотье?

Глаза его смотрели на меня насмешливо, однако в голосе не было и тени раздражения. У меня отлегло от сердца. Я ответил, что на этой неделе не было почти никаких неприятностей.

— Никаких неприятностей? — ворчливо переспросил он. — А чего ты ожидал? Вздутие? Одышку? Прострелы? Ты еще не так стар, чтобы страдать подобными недугами. Вот у меня все это есть, но я не бегаю по врачам. Твой отец желает, чтобы я тебя время от времени успокаивал. Вот я и буду тебя успокаивать, поскольку дети гейтманов в этом нуждаются.

Я повесил голову.

— Ладно, в конце концов могу и осмотреть тебя, раз твои родители полагают, что без этого не обойтись. Раздевайся!

Я заколебался. Мне вдруг представилось затруднительным раздеваться в присутствии дамы. Я страдальчески поглядел в ее сторону. Она уже не сидела на подлокотнике, а что-то перебирала на полочке с лекарствами. Мне показалось, будто она легонько улыбается.

— Снимай, снимай! — нахмурился доктор. — Или сам не умеешь? Верно, дома тебя одевают и раздевают слуги?

Я сбросил с себя пальто и положил его на вращающийся стул. Доктор подошел к окну и потянулся за своей трубкой, которая была воткнута в один из цветочных кустов, вынул из мешка кисет с табаком и принялся набивать трубку, приминая табак толстым крестьянским пальцем. Я расстегнул жилет.

— Как? В такую хорошую погоду на тебе еще и жилет? — удивился Ганзелин. — И не жарко?

Я робко ответил, что жарко, но мама хочет, чтобы я был одет, как взрослые. Ганзелин расхохотался.

— Поди ж ты, как взрослые! Между прочим, от этого ты только быстрей вспотеешь и почувствуешь колотье. А твои домашние не распорядились, чтобы ты носил еще и тулуп?

Я не мог справиться с ремешком, у меня дрожали руки.

— Послушай, — продолжал иронизировать надо мной доктор, — да ты, никак, нервный? Вижу, парень, с тобой надо обращаться очень нежно. Только я, милок, не привычен к пациентам, требующим тонкого обращения!

Я едва не разревелся. Было ясно, что этому человеку мне никогда не угодить. Горше всего было то, что меня унижали в присутствии этой красивой девушки, которая теперь стояла рядом и помогала мне складывать мою одежду.

Я обеими руками поддерживал свои штаны, чтобы они не свалились.

Ганзелин положил нераскуренную трубку на подоконник и вынул из кармана огромный, величиною с песочные часы, стетоскоп.

— Дыши глубже! — приказал он мне, наклонясь и опираясь одной рукой о колено. Я дышал так, словно собирался грудной клеткой сдвинуть многопудовый камень. И все время слышал, как за спиной у меня шуршат полы девичьего халата.

Доктор ухватил меня за плечи и нажал на ключицы, сдвинув мои лопатки так, словно выправлял перекос. Потом, как солдата на смотру, повернул меня к себе спиной и начал согнутым пальцем стучать по ребрам, как по барабану. Сквозь полуопущенные ресницы прямо перед собой я видел под расстегнувшимся халатом высоко поднявшуюся на груди красную блузку. Оттуда исходило душистое тепло. Опять поворот. Твердой рукой доктора я был согнут в пояснице. Покачнувшись и не успев что-либо осознать, я почувствовал, что мой затылок оказался прочно вжат в углубление между девичьими грудями. Я задохнулся; меня всего обдало жаром. Голова моя сладко кружилась.

— Ну и хиляк, — сердился доктор, прильнув ухом к моему боку. Меня уже не трогали его насмешки. Я ощутил умопомрачительное блаженство, какого не испытывал еще ни разу в жизни.

Высвободившись из Ганзелиновых когтей, я пошатывался на нетвердых ногах, будто после тяжелой операции. Я не осмеливался взглянуть на мягкую, пружинистую кушетку, куда недавно провалился. Уши мои, однако, живо помнили прикосновение двух гостеприимных валиков.

— Ну, ладно, — со вздохом сказал Ганзелин, снова доставая свою трубку, — хрипы пока есть. Они останутся еще по крайней мере с год.

Он потряс зажатым в руке коробком спичек.

— К счастью, от этого не умирают.

Теперь я мог бы с радостью заключить, что наконец-то он перестал сердиться, что он даже ласков со мной, как во время моей болезни, но мне это теперь было не важно. Меня занимало нечто совсем другое. Обернуться и заглянуть в темные глаза! Мне казалось, что я увижу в них нечто волшебное. Я не выдержал, оглянулся и встретил спокойный взгляд, не выражавший никаких чувств. Я проглотил горький комок. Девушка ленивым движением протянула мне рубашку. Я принял рубашку из ее рук, как епитрахиль от священника на исповеди.

— Итак, молодой человек, — добродушно попыхивал трубкой Ганзелин, — можешь спокойно идти домой, И если хочешь послушать мой совет — не отставай от других озорников и выбрось из головы все страхи касательно своего здоровья. Все, что горячка взбаламутила у тебя внутри, уляжется само собой.

Он вскинул вверх руку с трубкой, словно это был палаш и он отдавал им честь.

— Итак, тебе придется частенько приходить сюда. Ну, ничего, по крайней мере, познакомимся поближе. Может быть, мы даже и понравимся друг другу. У нас ты увидишь иную жизнь, чем у себя дома. Мы не разлеживаемся на диванах и не заботимся о цвете лица. Как знать, может это пойдет тебе на пользу, будет для тебя своего рода нравственным лечением. Ведь у нас все заняты делом и трудятся усердно! Советую тебе подружиться с моими дочерьми. К твоему сведению, вот эту барышню зовут Дора.