Геи и гейши - [5]

Одет Шэди был тоже неказисто, в стиле унисекс: тонкий серый джемпер с горлом был поддет под какую-то дебильную вязаную жилетку с костяными пуговицами, застегнутыми на левую сторону, и рисунком в виде грязно-белых оленьих рогов на темно-синем фоне и заправлен в брюки с центральной молнией, наполовину скрытые жилеткой. В сильные холода все это исчезало под длинным войлочным анораком совсем без застежки, в теплое время убирался жилет и, кажется, носки из тупоносых, как у дитяти, башмаков, но в любую погоду, постоянно и неизменно, на длинноволосой голове Шэди пребывала потертая плюшевая шапочка без козырька. (Именно шапочка; не кепка и не бейсболка, что у местных питухов шли в придачу к мешковатому тренировочному костюму и разнокалиберной пиджачной паре.) Цвет шапочки можно было с натугой определить как брусничный с искрой или наваринского дыму с пламенем. Этот головной убор слегка выделял Шэди из прочих, равно как и его неправдоподобная учтивость. Впрочем, за учтивостью, как и за шапочкой, не было видно настоящего лица.

А еще Шэди был замечен в том, что водицы жизни не принимает ни под каким видом, мяса коровьих и прочих мутантов — ни под каким соусом, хотя хлебом из трехколосной пшеницы и морковкой, что вырастала тут похожей на мандрагору, вовсе не брезгует, а, напротив, потребляет с усердием. И то сказать: лопать всякому охота!

В общем и целом, костюм и обычай Шэди кое-как пытались доказать тутошнему обществу, что он хотя и не в доску, но свой; однако это доказательство не очень-то принималось обществом. В разнообразии съестных, одежных и архитектурных обычаев Большого Полынова четко просматривался некий алгоритм, Шэди же, при сходстве отдельно взятых реалий, в целом никак ему не подчинялся.

Кстати, об архитектуре. Поселился он тоже на свой манер: и как все, и с вывертом. Не в доме, не в халупе из консервных жестянок, а в деревянной избушке возле кладбищенской водонапорной башни, которую в давние времена собрали на живую нитку ради съемок боевика «Смиренная обитель», но не сожгли, не взорвали и не истребили никаким иным образом. Видимо, по закону здешних парадоксов, домик стоял крепче крепкого именно потому, что не был завершен, предназначаясь на заклание; тогда как капитальные постройки, рассчитанные максимум на века, а минимум лет на пятьдесят, моментально обращались здесь в труху.

Итак, Шэди закрыл пустые оконные глазницы самодельными щитами, набросал сена поверх черепицы, кое-как укрепил дверь на веревочных петлях (руки у него росли хотя и малость не оттуда, но все же не совсем из жопы) и стал помаленьку жить да гнить. Так, как и прочие, но всё-таки очень непохоже.

Сам о себе он никому и ничего не рассказывал, но не видно было, чтобы и таился: на реплики отзывался вполне осмысленно, хотя и вроде эха. Собственное мнение можно было выбить из него разве что ударом кремня по огниву — но кто здесь кремень? Чахлая поросль интеллигенции, чьи корни произросли в вазонах коммунальных кухонь и на газонах печальных хрущоб? Любители крепко порассуждать над стаканом или чашкой? Посконные и домотканые философы? Несмотря на некоторую ухватистость к земляному и навозному труду, которая теперь проявилась кое у кого, из деревни вышло разве их семя, да и то причудливым — через утробу опальных аристократок и поэтесс — был его путь к нынешнему воплощению. Наивные искатели Шамбалы на Алтае, Асгарда в Ростовской области, Юмалы на Енисее? Они видели в небе радужных павлинов, а Шэди был муравьиным братом, невзрачным серым камешком под их ступней. И где здесь огниво? Ведь даже самые яростные мыслители и самые напористые любители излить, что накипело, пасуют перед тряпкой, которая с видимым равнодушием вбирает в себя их душевную влагу и мокроту, перед неплодородной землей, что не дает навстречу им никакого ответного ростка.

Так что беспечные жители чернобыльской пустыньки в конце концов махнули рукой на чудика Шэди, на эту тень, отнюдь не андерсеновскую и даже не шварцевскую. Требовать внимания этого существа (в рамках известной формулы «Вася, ты меня уважаешь?») их почему-то не тянуло; и хотя лишь постоянный ступор, вызванный наличием разнообразных активных излучений, мешал им перейти от неприязни к открытой войне, в конце концов они с истинно национальной щедростью предоставили ему право жить, как он хочет.

На окраине из окраин.

Тут надо сказать, что в известном отдалении от кладбища находилось еще более угрюмое место: та самая бывшая стройка века, цитадель с обвалившимися перекрытиями, со следами локальных взрывов и тотального пожара, хаотическое нагромождение блоков и балок. Величественный остов ядерной империи с трех сторон был заключен в раму леса, подозрительно пышного, рослого и вечнозеленого; четвертая сторона выходила на примыкающее к кладбищу рыжевато-бурое поле, по траве и кустам которого прокатилась первая и самая сильная волна катастрофы. Так что мертвецы раньше живых были предупреждены о грядущем Суде.

Но вовсе не поэтому место, выбранное Шэди для проживания, считалось нечистым. Что вечная осень на поле! По сравнению с ядовитой зеленью леса она казалась чистой романтикой. Что кладбище — на нем мирно, спокойно и стоит удивительная тишина. Зато вот из лесу то и дело доносится перекличка неких нечеловеческих голосов, а по временам — жуткое хоровое вытье, как будто вурдалаки разгулялись.