Гэбриэль Конрой - [155]

Олли, наделенная незаурядным женским чутьем, уже не раз сама подумывала об этом; ей приходило в голову известить о болезни Джека «Лазореньку». Теперь, после обращения доктора, настроившего ее на самый печальный лад, она стала вспоминать все, что ей успел рассказать Джек о красавице испанке во время их ночного путешествия вдвоем. Как-то вечером, когда жар у Джека чуточку спал и он лежал — увы! — покорный и безгласный, она принялась за дело, которое только что оставил врач, — стала зондировать полузажившую рану больного.

— Наверно, вам было бы много приятнее, если бы эта история приключилась в Сан-Франциско, — сказала Олли.

Джек озадаченно поглядел на маленькую мучительницу.

— Тогда вместо меня с Питом здесь сидела бы эта мексиканка, ваша милая, — уточнила свою мысль хитроумная Олимпия.

Джек чуть не выпрыгнул из кровати.

— Что ж, я, бездомный калека, как попавший в переделку бродяга, расположился бы у нее в доме?! Послушай, Олли, — сказал наставительно мистер Гемлин, облокачиваясь на подушку, — если ты вообразила, что та девушка хоть чуть похожа на лазаретных дамочек, которые шмыгают вокруг каждого больного с флаконом камфарного масла в одной руке и с душеспасительной брошюрой в другой, выбрось эту ерунду из головы. Девяткой не бьют козырного туза! И никогда больше не называй ее моей милой — это звучит просто… просто кощунственно. До такого грубого блефа я еще в жизни не опускался!

Хотя день процесса был совсем близок, мистер Гемлин не проявлял к нему ни малейшего интереса; было ясно, что он не одобряет слабость, проявленную Гэбриелем, и воздерживается от резких суждений, лишь щадя чувства Олли. Однажды он снисходительно разъяснил ей свое видимое безразличие к исходу дела:

— На суде выступит один свидетель, Олли, который начисто снимет вину с Гэбриеля, — к вящему его позору! Тот-то уж убил Рамиреса наверняка! Я полностью на его стороне! Во всяком случае, волноваться тебе не о чем, Олли, если он не выступит на суде, я выступлю; так что перестань хныкать. А если хочешь послушаться меня, не ходи пока на суд совсем; пусть там адвокаты грызутся вволю. Вот когда пришлют за мной, будет на что посмотреть!

— Но вы не сможете пойти, вы еще не окрепли, — сказала Олли.

— Ничего, Пит приведет меня под руку; а потребуется — и на плечах притащит; во мне сейчас не так много веса, — сказал Джек, грустно поглядывая на свои исхудалые белые руки. — Я все продумал заранее, Олли; если даже со мной что случится, у Максуэлла лежит мое письменное показание, заверенное по всей форме.

Тем не менее в день суда Олли, не уверенная, как всегда, в Гэбриеле и опасающаяся, что он вдруг «возьмет да что-нибудь и выкинет», нервничала и волновалась.

Наконец прибыл посланец от Максуэлла с запиской о благополучном выступлении Перкинса в суде и с устной просьбой поскорее прислать Олли.

— Кто такой Перкинс? — спросила Олли, торопливо надевая шляпку.

— Перкинс — молодец! — несколько загадочно ответил Джек. — Не задавай лишних вопросов. С Гэбриелем теперь все в порядке, — добавил он успокоительно. — Считай, что он оправдан. Счастливого пути, мисс Конрой! Нет, минутку. Поцелуй меня на прощание. Слушай, Олли, неужели и ты мечтаешь разыскать эту пропавшую сестру, о которой твой глупый братец прожужжал мне все уши? Да? Значит, вы идиоты оба. Так вот, слушай — она нашлась! Воображаю, какое это счастье! Ну, раз-два, шагом марш!

Розовые ленточки мелькнули в дверях и исчезли; мистер Гемлин, насмешливо блеснув глазами им вслед, откинулся на подушку.

Он был совсем один. В доме стояла глухая тишина. Хозяйка гостиницы, ее помощница, постояльцы — все устремились в зал суда. Даже верный Пит, ни минуты не подозревавший, конечно, что его ассистентка покинет свой пост, и тот пошел насладиться прениями сторон. Вслушиваясь, как шажки Олли замирают постепенно в пустом коридоре, Джек проникся чувством, что он полный хозяин в доме. Он был доволен. Джек был деятельной натурой, ему наскучило хворать, и сиделки, даже самые милые и ласковые, его раздражали. Ему захотелось встать, одеться и сделать еще тысячу вещей, которые, хоть и были ему решительно запрещены, сейчас по милости всесильного провидения оказались вдруг легко доступны и в его власти. Преодолевая физическую немощь, никак не гармонировавшую с одушевлявшим его нервным подъемом, он встал с постели и оделся. Потом, почувствовав приступ головокружения, проковылял к окну и тяжело опустился в кресло. Прохладный ветерок чуточку освежил его, но встать с кресла он не мог; не было сил. Слабость и головокружение вернулись, он почувствовал, что куда-то проваливается; это нисколько не было противно и даже в какой-то мере отвечало его желанию — провалиться куда-нибудь, где царят тишина, мрак, покой. А потом он оказался снова у себя, в своей постели, и вокруг суетились взволнованные люди, почему-то — просто до смешного — озабоченные его судьбой. Он силился объяснить, что все в порядке, что он ничуть не повредил себе тем, что подошел к окну, но они, как видно, не понимали его. Потом настала ночь, насыщенная болью и знакомыми, но невнятными голосами, а потом снова день — и каждая фраза или даже слово, произнесенное доктором, Питом и Олли, повторялись почему-то тысячу раз, и розовые ленточки Олли тянулись на целые мили, занавесь на окне, не переставая, развевалась, и он должен был решать таинственные ребусы, кем-то начертанные на пледе, которым он был укрыт, и на стенных обоях. А потом был сон, исполненный непокоя и тревожных мыслей, и бодрствование, походившее на летаргический сон; а потом бесконечная усталость и моменты полнейшей пустоты — зловещие предвестники конца.