Где живет счастье - [21]

При этих словах остатки материнской жалости, теплившейся в груди, моментально испарились.

– Дуглас, присядь! – скомандовала она, опустившись на стул напротив него. Сделала глубокий вдох, пытаясь подобрать нужные слова. – Так вот, молодой человек, я хочу рассказать тебе кое-что о твоем отце. Ты понятия не имеешь, через что ему пришлось пройти ради сохранения поместья. Ни малейшего понятия. Когда отец унаследовал поместье, оно было полностью разорено. Цены на пшеницу тогда были самыми низкими на нашей памяти, работники массово подались в город, поскольку мы не могли им платить, и нам не удавалось сбыть это несчастное молоко. Отцу тогда пришлось продать практически всю мебель, все картины, за исключением портретов, фамильные драгоценности своей матери, кстати единственную память о ней, лишь бы сохранить поместье. – Она заглянула сыну в глаза, чтобы понять, осознает ли он важность сказанного, и продолжила: – Конечно, ты тогда еще был слишком мал, чтобы хоть что-то помнить, но во время войны поместье реквизировали, и здесь даже жили немецкие военнопленные. А ты разве не знал? Брат твоего отца, летчик, погиб в воздушном бою, а нам пришлось взять к себе немцев, – она буквально выплюнула это слово, – чтобы удержаться на плаву. Грязные воры – вот кто они такие, таскали у нас еду и все такое. Украли даже детали от сельхозтехники.

– Ничего они не крали. Это сделали парни Миллера.

Мать горестно покачала головой:

– Дуглас, он денно и нощно работал на этих полях, по колено в грязи, под дождем, снегом и градом, и так всю свою сознательную жизнь. Он приходил домой с изодранными в кровь руками после прополки сорняков и с обожженной спиной после двенадцатичасовой работы под палящим солнцем. Я хорошо помню те вечера, когда после еды он засыпал прямо за обеденным столом. А когда я будила его, шел чинить крыши в домах арендаторов или разбираться с дренажем. И вот впервые у нас появились деньги, чтобы он мог немного расслабиться. Впервые он смог позволить себе нанять людей в помощь. И вот ты, его надежда и опора, его гордость, его единственный наследник, ты говоришь ему, что хочешь отдать поместье кучке битников или кому там еще.

– Это не совсем так, – покраснел Дуглас.

Но мать уже сказала свое веское слово. Она встала и налила кофе. Добавила молока и придвинула чашку поближе к сыну.

– Надеюсь, нам больше не придется возвращаться к этому разговору, – произнесла она уже более спокойным тоном. – Да, ты еще молодой человек, и у тебя полно грандиозных идей. Но поместье важнее твоих идей. И мы не для того за него боролись, чтобы позволить тебе уничтожить плоды наших усилий. Дуглас, оно не твое, а потому ты не имеешь права так бездарно его разбазарить. Ты пока доверительный собственник, попечитель. И твоя обязанность – проводить лишь те нововведения, что необходимы для его поддержания.

– Но ты же говорила…

– Мы говорили, что поместье будет твоим. А вот чего мы никогда не говорили, так это того, что можно менять его естественное назначение. А это, во-первых, сельское хозяйство, а во-вторых – обеспечение крова для следующих поколений Фэрли-Халмов. – В комнате повисла напряженная тишина. Чтобы успокоиться, она сделала большой глоток кофе и продолжила уже примирительным тоном: – Когда у тебя появятся свои дети, тогда ты, наверное, все сам поймешь.

Над домом пролетел самолет, и радио затрещало от внезапных помех. Она повернулась и настроила приемник. И все, казалось, снова потекло своим чередом.

Дуглас сидел с опущенной головой, невидящими глазами уставившись в чашку.

Когда Дуглас вернулся к себе, Афины дома не оказалось. Закрыв за собой дверь, он сразу понял, что можно и не трудиться ее звать. Она вечно забывала оставить свет, и дом застыл в холодной неподвижности, говорившей о том, что он уже много часов пустует.

Дуглас повесил куртку в гулкой прихожей и прошел на кухню; линолеум неприятно холодил ноги. В первый год их семейной жизни Дуглас нередко обнаруживал, что его ужин состоял из овсяных хлопьев для завтрака или хлеба с сыром. У Афины не было склонности к домашнему хозяйству, и после нескольких неудачных попыток заниматься домом она напрочь потеряла к этому делу даже притворный интерес. И вот недавно, не сказав матери, он нанял Бесси, местную старожилку, следить за запасами продуктов на кухне и время от времени класть в холодильник пирог или запеканку. Дуглас знал, что Бесси считает Афину ужасной. В беспомощной попытке защитить репутацию жены как хорошей хозяйки он говорил, что у нее от муки крапивница.

На полке его ждал пирог с сыром. Дуглас сунул его в духовку, закрыл дверцу и обшарил глазами кухонный стол в поисках записки с объяснением. Обычно ее записки были не слишком информативны: «Милый Дуглас, скоро вернусь. А.» Или: «Выскочила глотнуть свежего воздуха». Или: «Отправилась прокатиться». А со временем Афина и вовсе перестала их оставлять. Правда, сегодня его это не слишком огорчило. Он явно был не в том настроении, чтобы с кем-либо разговаривать, даже с собственной женой.

Он достал из буфета тарелку, бросив мимолетный взгляд на фото Афины, сделанное им во Флоренции. Первый год был сказочным. Они три месяца путешествовали по Италии на красном родстере «MGB» Дугласа, останавливаясь в маленьких пансионах и нередко шокируя своих хозяек непривычными проявлениями любви. Афина дала ему возможность почувствовать себя королем: восторженно визжала, когда он вел машину по горному серпантину, нежно прижималась к нему в уличных кафе, сладострастно обвивалась вокруг него в темноте. Но по возвращении в Англию, несмотря на прекрасный дом со свежим ремонтом, собственную лошадь, подаренную мужем машину и оплаченные им уроки вождения – как водитель она оказалась совершенно безнадежной: он уже давным-давно перестал возмущаться по поводу очередной вмятины на бампере, – она мало-помалу становилась чуть менее любящей, и ему все труднее было ее ублажить. И ее совершенно не интересовали его планы по распределению общественных благ. А ведь он так надеялся вдохновить ее своими замыслами. Как ни крути, именно она в свое время натолкнула его на эту идею.