Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева - [157]

От подъема харьковской промышленности он был в восторге. Посетив Паровозостроительный завод, он держал патриотическую речь рабочим, в которой, между прочим, указывал, что приехал разрушить существующее в России мнение о коварстве Альбиона. Речь его переводил я. Рабочие слушали с большим вниманием, но без особого энтузиазма. Узнав о формируемой мной дивизии, он горячо одобрил идею и обещал, со своей стороны, прислать для нее материальную часть… Мы расстались большими друзьями.

Вслед за тем, после блестящего обеда, на котором генерал Май-Маевский поздравил меня с начальником дивизии, он поднял бокал за мои успехи. Я, по указанию Кутепова, повез ходатайство об этом в Ставку лично.

Когда я приехал в Таганрог, меня направили к инспектору стрелковой части, который тотчас же предупредил меня, что начальником дивизии назначен только что прибывший из плена генерал Болховитинов, командовавший ею в начале войны, а начальником штаба – разделивший его судьбу полковник, и это решение генерала Деникина безапелляционно. Это открыло мне глаза на многое. Обидно было за Россию, обидно было за идею, которая могла бы спасти наше дело – а дело уже, казалось, показывало… признания. Но лично для меня и это было во благо. Кто был близок к делу, понимал, что сформировать свежую боевую единицу с традициями, идущими вразрез с установленным порядком, было делом рискованным. На худой конец, ее всячески старались бы пустить в ход там, где катастрофа была неизбежна. Начальником артиллерии фактически я не нес никакой ответственности и рисковал собой лишь в случае гибели общего дела. А мнение об этом я составил себе, едва появился в Таганроге.

Город был забит невероятно разросшимися тыловыми учреждениями. Каждый был занят лишь собой и нисколько не беспокоился об общем успехе. Царивший на верхах оптимизм породил индифференцию. Но еще грознее было другое явление. Весь тыл был охвачен враждебным нам крестьянским движением. Карательные отряды, порка и грабежи без суда, расправы, возвращение озлобленных помещиков в свои гнезда – все это создавало тяжелую атмосферу надвигавшейся катастрофы.

Я вернулся с тяжелым сердцем. Кутепова я уже не застал, штаб перешел в Белгород. Но в Харькове меня ожидал новый сюрприз. От снабжения… Прибыл артиллерийский академик полковник Попов с полномочиями принять от меня все созданное и наладить бюрократический порядок на всех заводах и фабриках, все заказы производить лишь по нарядам и под контролем Главного командования. Все созданное рухнуло, как карточный домик.

Я зашел в штаб дивизии. Два поросшие мхом старика копались в письмах, занимались подсчетом пожертвованных сумм. В полках царила полная растерянность. Приток пополнений прекратился. У офицеров опустились руки.

По пути я встретил Родзянку.

– Что такое случилось? – с недоумением спрашивал он. – Я со брал 250 рублей и понес их вам. В штабе дивизии мне сказали: «Генерала Беляева уже нет, вместо них генерал Болховитинов. А деньги принимаем». – Ну нет, – заявил я, – я собираю только на его имя. Других я не знаю!

Вспомнил я адвоката Шведова.

– Вам 20 000! Этой мой личный взнос.

– Но я уже не у дел!

– Берите все равно. Вам, только вам, другим не верю.

Я передал эти деньги казначею капитану Рыжкову. Перед выступлением из Новороссийска он разыскал меня и вернул их снова мне: «Все развалилось. Эти деньги остались у меня», – сказал он.

Когда поезд прибыл в Харьков, уже было за полночь. Моя Аля, по обыкновению, заперлась на замок, и я безнадежно барабанил в ее двери, когда вдруг отворилась дверь соседнего отеля, где проживал уехавший с Кутеповым начальник штаба, и оттуда высунулась какая-то бритая англезированная физиономия, в толстой фуфайке и новеньких подтяжках и с электрическим фонариком в руке.

– Ваня!

– Кока!

Ну да, это был он самый, Кока Эллиот[186], раненый в Ковно и попавший в плен к немцам, а ныне переводчик в системе английского снабжения в Харькове.

Через несколько минут за дверью показалась и моя Аля, внявшая, наконец, моему барабанству, и мы все трое обменялись последними известиями. Леля[187], старший брат Коки, скончался в Екатеринбурге от тифа. Молодая красавица вдова вышла замуж за англичанина.

О прочих он сам ничего не знал.

– Ну, а ты, Зайка, как тебе съездилось?

– Твое предчувствие сбылось. Наткнулся на Волконских. Только не на Мусю, она с начала войны с мужем во Владивостоке, и не на княгиню. Она живет на хуторе, в семи верстах от Полтавы. А Юру, узнав, что он в морском штабе, я вызвал к телефону. – «Юрий Николаевич?» – «Он самый, кто со мной говорит?» – «И. Т. Беляев, помните “офицерика”, который гостил у вас в Петрозаводске?» – «Ну как же! Как же!»

Из него вышел стройный моряк, флагман-офицер при адмирале. В Белгороде поезд Кутепова уже выходил на Курск. Я явился ему уже там.

– Я думаю, ваше превосходительство, что мне в Добровольной армии уже не стоит оставаться.

– Почему?

– Раз не пожелали дать мне даже дивизии, значит, штаб мне не доверяет. Видно, придется искать счастья у Колчака.

– Но ведь Колчака уже нет!

Для меня это было полным сюрпризом. Значит, сведения Осван об успехах сибирского фронта, о том, что наши разъезды у Нарвских ворот, – все это было запоздалой информацией!