Где ты теперь? - [9]

Но где-то глубоко-глубоко, в самой глубине души, мне, большому винтику, хотелось привлечь к себе внимание всего света. Пусть хотя бы один раз.

После школы я сел на автобус и поехал в центр, чтобы забрать велосипед, который стоял рядом с Ромсе, а потом покатил на нем к Стурхаугу. По утрам я обычно ехал на велосипеде из Кампена в центр, оставлял его там и садился на автобус до Хетланда, и таким же образом добирался из школы. Кроме среды — по средам у меня были занятия с фру Хауг, которая преподавала вокал на дому. Жила она на Нюманнсвейен и ненавидела, когда опаздывают или приходят слишком рано, но зато ей нравились мальчики, у которых чистый голос, аккуратная одежда и которых она считала современными.

Заняться пением меня побудил не кто иной, как Александер Л. Кьелланд.[8] Не тот, который писатель — к нему у меня никогда не было особого интереса, я не извлек ничего поучительного из «Яда» и никогда не понимал учительских восторгов по поводу «Гармана и Ворше». Нет, не из-за него — а из-за платформы, помните тот случай? Произошло это в 1980 году, 27 марта, в Северном море, в половине седьмого вечера, вспоминаете? Из-за урагана в море одна опора платформы подломилась, остальные пять оторвались вследствие естественного износа или взрыва в несколько шагов, платформа «Александер Л. Кьелланд» пошатнулась и меньше чем через полминуты накренилась в море под углом 40 градусов, а через двенадцать минут схватился за голову весь мир: нефтяная вышка пошла ко дну, налицо величайшая катастрофа в офшорной промышленности. Ставангер замер. У Ставангера дух перехватило, но это не помогло, из 211 лишь 88 человек спаслись и вернулись домой, 123 человека поглотила вода, они оказались заперты в кинозале, в хаосе и кромешной тьме, и не смогли выбраться. Всего какие-то двенадцать минут отделяли обычный день от ужаснейшей катастрофы. Тишина, опустившаяся на город, была всеобъемлющей. Почти у всех на платформе были знакомые или родственники знакомых, но никто не мог подобрать подходящих слов утешения. Прошло время, платформу подняли, но не всех пропавших смогли отыскать, хотя прошло уже три года. Некоторые ушли навсегда. И вот опять лето — лето 1983-го. Йорн подарил мне первый подарок ко дню рождения. Пока я разворачивал сверток, Йорн, ухмыляясь себе под нос, сиял от гордости, и вот уже через пару секунд у меня в руках был диск «Модс» «Америка». Мне было тринадцать, для нас и для всех остальных наших ровесников практически только «Модс» и существовали. Это был их второй альбом, и на нем была песня под названием «Александр», довольно-таки мрачная вещица. Слова в ней были, на мой взгляд, мягко говоря, туповатыми, рассказывалось о брате и сестре, которые убежали из дома, и всякой сентиментальной семейной чепухе. Связи я не видел до тех пор, пока однажды вечером не пошел в гости к Йорну, мы тогда прослушали этот диск три раза подряд, и я начал говорить, что альбом — совершенство, но эта песня — самая слабая.

— Ты только послушай, — сказал я и делано пропел: «О, Александр, как мог ты умереть?» Или вот еще: «Погибший брат — это вечная рана, она не заживает никогда». Нет, ну честное слово!

— Это они о платформе поют, — сказал Йорн.

— О чем?

— Об «Александере». О катастрофе на платформе, так ведь? Она же упала. И когда он поет «Александр, почему ты пал», он имеет в виду, что опора подломилась и платформа рухнула.

— Я думал, что про брата.

— Это все образно. Типа метафоры. Платформа и Ставангер — это вроде как братья. Если вдуматься, то сравнение охрененно хорошее. Если хочешь петь в группе или писать песни, надо использовать метафоры.

— С чего ты решил, что я этого хочу?

— В группе петь?

— Да.

— Да ни с чего, я же сказал, если хочешь петь в группе, то должен делать именно так.

— Я не хочу петь в группе.

— Нет так нет, но я же говорю — если.

Вот так я и начал петь. «Александр». Я пел эту песню, представляя, что спасаю в море нефтяников. Но сам я не писал и пел только наедине с собой. Я перепел все песни «Модс», поскольку почти всегда был один, я вызубрил все слова, перенял манеру Мортена Абеля и затер винил до дыр, когда мама наконец решила, что мне нужно всерьез заняться вокалом, а может, ей просто до смерти надоели одни и те же песни. Ни она, ни отец не требовали от меня каких-то особых успехов в этом деле, они просто радовались, что мне нашлось занятие. Однажды я заболел и когда уже шел на поправку, мама присела ко мне на кровать и сказала, что у одной ее хорошей подруги есть другая подруга, которая преподает вокал. Вот так мы и решили, что пару часов в неделю я буду заниматься пением. Она была очень хорошим педагогом и обучила многих молодых талантов, а у ее мужа, ко всему прочему, были связи на студиях звукозаписи, он приносил сначала студийные записи «Дюран-Дюран», а потом «А-ха». И фру Хауг учила меня петь, как они, рассказывая, что голос должен исходить из живота, и объясняя, как брать самые высокие ноты, те, что, по ее словам, лежат под самым потолком. Занятия я любил, времени у меня было предостаточно, поэтому я занимался с фру Хауг четыре года, ходил к ней каждую неделю. «Модс» давно стали пройденным этапом, стала угасать слава «Дюран-Дюран», «А-ха» начали приобретать известность. Но для других я не пел никогда. Я и дома-то перестал, пел только раз в неделю, в квартире на Стурхауге, за запертыми дверьми и толстыми стенами. Концерты давал только господину Хаугу и его жене, которые со временем стали мне улыбаться и аплодировать. В конце концов, фру Хауг начала класть ладонь мне на голову, продолжая похлопывать. В гостиную приносили кофе с печеньем, а иногда господин Хауг залезал в свой дорожный чемоданчик и всегда вытаскивал оттуда что-нибудь для меня — автограф группы, с которой он работал, барабанные палочки с подписью, диски или бандану. Я кивал и благодарил, а когда приходил домой, прятал все это в коробку, задвигал ее поглубже в шкаф и забывал об этом. Йорну я и словом не обмолвился, чем занимаюсь.