Где деньги, мародер? - [41]
Синклер опять многозначительно замолчал.
— Конечно берусь, что за вопрос, — быстро ответил я. — Прямо за завтраком и берусь, он же ходит в столовую завтракать?
— Да, ходит, — закивал Борис. — Как штык. Всегда удивлялся, как ему удается утром вообще отрывать голову от подушки после… всякого…
— Витек тебе его покажет, — Синклер кивнул на своего белокурого миньона. — Тебя к нему в комнату подселили, так что как раз вместе и пойдете. Только в столовой рядом сильно не светитесь, у Бабки-Ёжки на любые заговоры нюх.
«Нелогично, — подумал я. — Если у него чутье на заговоры, то наш детский сговор он с полпинка опознает». Впрочем, я решил не торопиться с выводами и подождать до утра.
Когда мы с Витьком вернулись в свою комнату, третий наш сосед уже давно спал, мирно посапывая. А я же на свою подушку посмотрел с сомнением. Совершенно не хотелось повторения сна про Феодору, как-то… не по себе от него было.
Но на этот раз организм смилостивился, и уснул я как бревно. Кажется, я только закрыл глаза, и вот уже Витек трясет меня за плечо и тихонько бормочет над ухом:
— Лебовский, просыпайся! Завтрак проспим же…
В общем-то можно было и не просить никого показать мне Владимира Гаевича Ларошева по прозвищу «Бабка-Ёжка». Без всяких дополнительный поясений я понял, кто это.
Он сидел за столом возле окна, завернутый с ног до головы в клетчатое шерстяное одеяло, на голове оно смотрелось действительно как бабкин платок. Ссутилившийся, с помятым лицом, он раскачивался вперед-назад и грустно смотрел на свою уже пустую тарелку. Лицо его было очень породистым, оно явно совсем недавно было чуть ли не эталоном красоты. Но сейчас уголки губ были опущены, лоб прорезан глубокими морщинами, кожа посерела, под глазами — темные тени. Если не приглядываться, то можно было подумать, что ему уже за шестьдесят. Вот только вряд ли ему сильно больше тридцати пяти. Декан? Хм, странно…
— Владимир Гаевич? — я остановился рядом с его столом, отогнул полу пиджака и продемонстрировал горлышко фирменной бутылки шустовского коньяка. Синклер, когда мне ночью ее вручил, заговорческим шепотом сообщил мне, что он настоящий, контрабанда из империи. Я глубокой значимости этого жеста не оценил, но вроде как настоящие поклонники коньяка, к каковым по словам Бориса и Синклера однозначно относился Бабка-Ёжка, были бы просто убиты наповал одним только видом этой бутылки и плещущейся внутри нее янтарной жидкости.
— Вы кто? — недружелюбный взгляд Ларошев сфокусировался на мне. — Что вам нужно?
— Я Лебовский, — ответил я. — Богдан Лебовский. Можно я сяду?
— Ты работаешь на Охранку? — взгляд Ларошева стал еще более подозрительным.
— Ни за что! — сказал я, отодвигая стул и присаживаясь напротив него. — Эти мясники устроили за мной настоящую охоту в Новониколаевске. Еле ушел. Столько людей невинных пострадало…
— Лебовский? — переспросил он.
— Да, Богдан Лебовский, — подтвердил я. — Я ехал в Томск, чтобы поступить на исторический факультет, представляете? А когда приехал, то узнал, что случилось… Теперь чтобы остаться здесь, я вынужден выбирать другую специальность. Потому что, видите ли, историю сочли бесполезной. Всем нужны инженеры и бюрократы. А историки не нужны.
Речь я сочинил прямо на ходу. Просто глядя на то, как подвижное лицо Ларошева быстро меняется с каждым моим словом. Его потускневшие глаза с застарелой тоской, залитой бесконечным количеством алкоголя, ожили и засветились болезненным энтузиазмом. Я снова показал ему бутылку, он понимающе кивнул, и мы синхронно поднялись со своих стульев. По правилам университета, пить в столовой алкоголь категорически запрещалось.
На выходе из столовой Ларошев приосанился, снял с головы одеяло. Его кучерявая шевелюра явно нуждалась в расческе, шампуне и услугах хорошего парикмахера. Но сообщать об этих своих выводах бывшему декану историко-филологического факультета я, конечно же, не стал.
Пока мы неспешно шли по парковой дорожке куда-то в сторону Томи, Ларошев рассуждал о важности истории, которую почему-то руководство университета не в состоянии осознать.
— И я бы мог еще понять, если бы ректор был одним из тех твердолобых болванов, которые все измеряют только в деньгах, — было заметно, что Ларошев привык активно жестикулировать, но сейчас ему приходилось придерживать на плечах одеяло, так что активное участие в этом процессе принимали только его шевелящиеся пальцы. — Нет же! Гезехус весьма умен и дальновиден! Что заставляет меня предполагать совсем другие причины этого решения! Вот скажите мне, Лебовский, вы тоже считаете, что история — это совершенно неприбыльная дисциплина?
— Ну почему же, — я пожал плечами. — Насколько я знаю, под землей хранится множество сокровищ, которые легко могли бы покрыть необходимые расходы…
— Что?! — Ларошев остановился и чуть ли не задохнулся от гнева. — Что я слышу?! Скифские ритуальные золотые предметы! Драгоценные гиперборейские артефакты! Таинственные золотые идолы телеутов! И вы предлагаете все эти бесценные сокровища превратить в презренные деньги?!
— Нет-нет, конечно же нет! — горячо запротестовал я, когда понял, что хожу по охреренно тонкому льду. — Я говорю о сокровищах гораздо более поздних, времен баниции, например. Монеты и ювелирные украшения этой эпохи в большинстве своем не имеют никакой исторической ценности. Зато имеют внушительную стоимость в купюрах. А отыскать их…
Сначала я выносил мозг дочери-подростку на тему "kak вести себя в коллективе", а потом вдруг оказался в 1980 году в теле четырнадцатилетнего парня. Которого родители на все лето отправляют в пионерский лагерь. Иронично. Неожиданная возможность доказать правдивость своих аргументов. Ну что, раз-два, левой-правой, "Всегда готов!", зарница, пионерская зорька! Смогу повторить?
Началась вторая смена в пионерском лагере "Дружных", а я продолжаю оставаться в теле четырнадцатилетнего Кирилла Крамского. Обычного подростка в обычном тысяча девятьсот восьмидесятом году. Обычный взрослый из двадцатых годов двадцать первого века. Уже немного освоился и даже начал получать удовольствие от так странно сложившихся обстоятельств.
Меня предали те, кому я доверял больше, чем себе. Мое имя вычеркнули со страниц истории, а уста мои замкнули чарами, чтобы я никогда не смог рассказать правду о той смуте. Весь мой род приговорили к смерти, но мне достался приговор более жестокий — ЖИЗНЬ. Я должен был жить и безмолвно наблюдать, как Российская Империя существует без меня. Но я не сдался. Я ждал почти полвека, чтобы получить возможность отплатить предателям той же монетой. Могущественная сила отправила меня на сто лет назад, в тело одного из моих родичей.
"Наш корреспондент трагически погиб, выполняя задание редакции..." — напишут завтра в новостях. Только я этого не увижу, потому что разбился об бетонный пол цеха заброшенного завода. Я упал с огромной высоты. Но почему-то не погиб, а провалился во времена позднего Советского Союза. И попал в тело только что получившего диплом факультета журналистики парня, которого распределили в заводскую многотиражку. Ах как иронично! Где же я так нагрешил-то, что колесо Сансары снова отправило меня работать в прессу?
Однажды в какой-то реальности российский император выбрал в жены не ту принцессу, и локомотив мировой истории покатился по совершенно другим рельсам… Я вернулся в Петербург, отслужив три года по контракту. Вот только привыкнуть к прежней жизни у меня не вышло. Так что я сел на поезд и поехал в Сибирь. В поисках новой жизни или нового себя. По дороге неведомый стрелочник отправил мой вагон по другим рельсам и в совершенно другую реальность. Нет, поезд привез меня в Сибирь. Только Сибирь оказалась совсем другая.
Миронов, в пятом веке – от южнорусских степей до Галлии – известный как князь Радомир, вынужден вновь вернуться в прошлое. Их род, их селения постигла злая участь – страшная эпидемия чумы, пришедшая с запада вместе с уходящими гуннами. Болезнь не щадит никого, и только князь и княгиня, как сакральные символы рода, могут остановить черную смерть, источник которой – проклятье Аттилы. Мертвый, он так же страшен, как и живой. Венец бургундов, дающий власть, тот, что правитель гуннов давно искал и обрел лишь перед самой смертью, необходимо вернуть, положить в его могилу… которую еще нужно отыскать.А чума свирепствует все сильнее, уже вымерла большая часть рода и некому хоронить умерших.
Двое наших в другом мире. Все в шоколаде, и чем это может грозить новому миру. Выложена первая книга.
Существует ли магия? Этот вопрос волновал студента-программиста Сергея Лемехова, когда он прочитал заклинание из одной древней книги. И вот он уже в другом теле, в другом мире, полном опасностей и загадок. Задор и смелость, смекалка и находчивость всегда при нём, и Сергей отважно принимает вызов судьбы. Его ожидают рискованные приключения, магические битвы и политические интриги. На этом пути не выстоять в одиночку, но, к счастью, Сергей встречает мудрых наставников и верных друзей. Помогая друг другу, они противостоят грозным врагам и меняют ход судьбы.
Прогулка двух подруг по катакомбам мистического Зеленого театра заканчивается в …Шотландии XVIII века. Здравствуй, новая жизнь. Не так сложно выжить в лесу, как устоять перед загадочными братьями Кемпбелл. Приспособятся ли современные девушки к жизни в прошлом? Смирятся с тайнами братьев? Победит любовь или желание вернуться в свое время?
Лев Толстой с помощниками сочиняет «Войну и мир», тем самым меняя реальную историю…Русские махолеты с воздуха атакуют самобеглые повозки Нея под Смоленском…Гусар садится играть в карты с чертом, а ставка — пропуск канонерок по реке для удара…Кто лучше для девушки из двадцать первого века: ее ровесник и современник, или старый гусар, чья невеста еще не родилась?..Фантасты создают свою версию войны Двенадцатого года — в ней иные подробности, иные победы и поражения, но неизменно одно — верность Долгу и Отечеству.