Газета Завтра 987 (44 2012) - [53]

У автомата ложе из берёзы,

Коричневый берёзовый приклад.

Вдруг из приклада выступили слёзы,

И стал зелёной веткой автомат.

Жизнь и смерть встали всегда рядом, пошли рука об руку: "Нам из Союза привезли гробы С медовым запахом распиленного леса", но человек оказался нетленен, его "душа из бересты, А разум из сверхплотного титана". Ангелы-хранители даровали ему в духовной брани спасительные доспехи и донесли до его слуха сокровенные "Слова любви к младенцам и цветам". 

И когда одновременно вопиют камни и поют ангелы, рождаются великие эпосы, вскармливающие цивилизацию и сплачивающие Империю, будь то "Эпос о Гильгамеше" или "Одиссея", "Старшая Эдда" или "Слово о полку Игореве". Потому "Наскальная книга" Александра Проханова — это грандиозная эпическая фреска, где живет дух Каповой пещеры, проступает витальный звериный стиль сарматских золотых украшений; через эту фреску к нам приходит шум древнего моря, когда-то бушевавшего там, где ныне раскинулись уральские степи.

Камнетёс не делает из своей наскальной фрески автопортрета, он говорит от всех и за всех, становится легендарным Вещим Бояном, таинственным Гомером, фантазийным Оссианом, "певцом во стане русских воинов", "соловьем Генштаба", последним летописцем и знаменосцем Империи. В его песнях "Как воплощенье сказок и утопий, Вставали голубые города". И то ли плачем, то ли гимном, то ли молитвой разносится по русской земле:

Родина моя, трава измятая.

Боль — из сердца пуля не изъятая.

Автомат для боя снаряжу,

Вместо пули сердце заряжу.

Но летит навстречу сердцу та пуля окаянная, что из эпохи в эпоху, из века в век, настигает отца под Сталинградом, а сына в Кабуле: 

Та пуля, что в Ермолова летела, 

Под Учмартаном ранила меня.

Но наступает время, и камень в руках камнетёса становится хрупок, каменные таблички превращаются в тонкую бумагу, отчего "Империя сворачивается в свиток". Её краеугольный камень подтачивают те, кто "жнёт, где не сеял", её райские сады вырубают и выкорчевывают те, кто никогда их не возделывал:

Когда я молод был, я насадил мой лес,

Чтоб стариком дремать под синим дубом.

Пришёл, когда угас огонь моих небес.

В лесу звенели пилы лесорубов.

Если раньше в русском лесу каждое дерево было древом познания, то теперь пришла пора насаждать осины:

Когда кругом врагов чужая речь,

Когда в Кремле витийствует Иуда,

Я вновь точу мой затупленный меч

И уповаю на святое Чудо.

Эта вера в русское чудо вновь и вновь дает силы "зажечь над пропастью маяк", и под его сияние продолжать "писать славянской вязью: "Да светится в веках моя Империя!"". И каждый камень в её основании будет драгоценным.

г. Оренбург

Александр ПРОХАНОВ

    ОН

Он медленно спускался в летний сад

И погружался в кресло под сиренью.

На нем лежала солнца полоса.

Лицо покрыто лёгкой светлой тенью.

Он был тяжёл, в нём иссякали силы.

В нём стыла кровь, не согреваясь летом.

Его родня накидку приносила

И накрывала ноги тёплым пледом.

И он сидел, дремотный и недвижный,

Лишь иногда приподнимая веки.

Чтобы увидеть, как желтеют пижмы,

Сияют флоксы, синие, как реки.

В его дремотной памяти усталой

Текла видений странных вереница.

Гладь океана призрачно блистала.

Мерцали артиллерии зарницы.

То шелестели джунгли Кампучии,

И пехотинцы в бой бросались снова.

То мчались тепловозы, и лучи их

Метались в зеркалах купе ночного.

Он видел руки женщины любимой,

Его любовью дивной одарившей.

И над Кабулом тучу злого дыма.

На мостовой лежит убитый рикша.

Порой являлось мамино лицо,

Её любимая фарфоровая ваза.

И как ребенком вышел на крыльцо,

Трава сверкала россыпью алмазов.

Так жизнь, что на своей заре далёкой

Ему любовь и счастье предвещала,

Теперь, перед его последним сроком,

Ему свои виденья возвращала.

Поодаль шумно детвора резвилась.

В саду висел гамак, дыряв и клетчат.

К нему на руку бабочка садилась,

И жёлтый лист слетал ему на плечи.

Так он сидел в дни осени багряной.

Так он сидел среди дождей тяжёлых,

Когда с берёз холодные бураны

Смели наряд последних листьев жёлтых.

Пошли снега, и он сидел в метели.

Был, как сугроб, насыпанный в морозе.

Вдруг снегири к сугробу прилетели,

Как будто принесли живые розы.

Его усыпали на праздник огоньками.

Два уголька и красная морковка.

Он — снеговик. Вокруг, звеня коньками,

Кружился рой, танцующий и ловкий.

Весной, когда лазурь затрепетала,

Когда от солнца засверкали дали,

Он стал, как вешний лёд прозрачный, талый.

И в нём бесшумно радуги играли.

Он весь растаял и истёк ручьями.

В них серебром расплескивался ветер.

Вдруг на земле, под тёплыми лучами,

Открылись взору дивные соцветья.

И в каждом его голос раздавался.

Прильни к цветку — и ты его услышишь.

В том синем — океана вал плескался.

В том жёлтом — пагод золотые крыши.

В том алом — бой горячий и смертельный,

В котором пал его любимый друг.

Его несли в гробу с крестом нательным

В страну, где нет ни горестей, ни мук.

А в том цветке, в том дивном семицветье,

Его любимых женщин красота.

И целовал цветы весенний ветер,

И плавилась лазури высота.

Из той лазури в сад спустилась птица.

Она была невиданной расцветки.

Её увидел мальчик светлолицый.

Искал в саду на опустелой ветке.

Рекомендуем к прочтению:

Апостроф