Газета Завтра 941 (48 2011) - [21]

Это было сказано как бы дружески под гитарный перебор, но Предстоятель так ошалел и такое понес! "У меня есть внутреннее убеждение, что у меня всё, всё, всё получается, всё удаётся". Так и сказал: всё, всё. Чего же, мол, думать мне о кроликах или конторе, коли есть убеждение.

Кстати, замечу, что сотрудница "Российской газеты" Кира Латухина, понимая всю дурость этого заявления, сжалилась над бедолагой и в репортаже о встрече вместо "получается всё, всё", как было на самом деле, написала "в целом получается". Скажите девушке спасибо.

А вообще-то, это — умонепостигаемо! Ведь ни Соломон Мудрый, ни Навуходоносор, ни Пипин Короткий, ни Леонид Млечин никогда не говорили ничего подобного. Ну, действительно, у всех что-то получается, удаётся, а что-то нет. Что ж, придётся просветить вас, Предстоятель, относительно некоторых страниц вашей занимательной биографии.

Окончание следует

Владимир Бондаренко -- Несломленный

Он так и остался до конца жизни несломленным рыцарем, романтиком и мечтателем, ищущим свою третью великую правду на Руси. Ушел из жизни 25 ноября 2011 года на 74-м году мой давний друг, один из лучших русских писателей ХХ века, Леонид Иванович Бородин. Бесконечно жаль, сочувствую его верной супруге еще с лагерных лет Ларисе и дочерям. С другой стороны, можно удивляться, как он, со своими многочисленными болезнями и сломанным позвоночником, дожил до таких лет. Написав всё, о чем мечтал. Я жалею о смерти своего друга, но понимаю, он и сам мне признавался: как писатель он всё сказал. Немного, но веско. Его романтическая сказка "Год чуда и печали", пожалуй, не сравнима ни с чем в нашей детской литературе. Его "Третья правда" — наравне с "Привычным делом" Василия Белова и распутинской "…Матерой" — определяет всё нравственно-христианское направление в русской прозе. Его "Царица смуты" меняет всё наше отношение к эпохе Марины Мнишек. Веха в исторической литературе.

В лагерях ему удалось написать и даже переслать в письмах свои первые книги. Нашлись люди как из демократического, так и из патриотического лагеря, перевозившие эти рукописи в заграничные издания. Спасибо скажем и Илье Глазунову, и Борису Мессереру. Оба, между прочим — художники. Уверяю читателей, по сути, почти все эти книги могли выйти и у нас в советское время. Как выходили деревенщики или книги Аксёнова и Владимова. Та же правда жизни, приправленная романтическим повествованием. "Повесть странного времени" (1978), "Год чуда и печали" (1981), "Расставание" (1984), "Третья правда" (1984). И все книги в "Посеве". Ну, чем "Третья правда" политически острее астафьевского "Последнего поклона", кого могло напугать "Расставание" — типичная книга тогдашних "сорокалетних", близкая и Маканину, и раннему Кирееву, про сказку и говорить нечего.

Поразительно, что второй страшеннейший срок (десять лет лагерей и пять ссылки) Леонид Бородин получил в 1982 году за самые свои безобидные повести и рассказы, включая его сказку "Год чуда и печали". Беда в том, что эта сказка была напечатана в "Посеве". За "Ардис" бы слегка пожурили, как Битова, за "Континент" погрозили бы пальцем, я и сам там печатался у Максимова. Но почему вполне безобидный союз умеренных русских националистов-солидаристов НТС так пугал чекистов, я и сейчас не пойму. Я хорошо знал стариков из НТС, выступал у них на съезде, чем они могли напугать наши власти? Своей русскостью?

Началась перестройка, все эти "Ардисы" и "Континенты" переехали дружно к нам, расплодились во множестве, а НТС осталась как еще одна романтическая сказка, которые так любил Леонид Бородин. Его уговаривали хотя бы сменить издательство, но несломленный не мог сломаться. Конечно, по характеру он был герой-одиночка, потому и с людьми сближался неохотно, компанией друзей себя не окружал. Как его называли в лагере — "лагерный пахан", в самом благородном смысле этого значения. Лидер, надежный, организовывающий вокруг себя целый мир, но держащийся в стороне. На его личных торжествах я встречал пять-шесть человек, не больше. Владимир Осипов, Михаил Ладо, Илья Глазунов…

При этом, как бы сейчас ни втягивали его в свой круг либералы-диссиденты, им он был абсолютно чужд. Его одинокий мир всё равно находился в ауре русского почвенничества или русской партии. Он даже умел прощать заметным писателям из самого официального окружения, если они были близки русской идее. Вскоре после его выхода в 1987 году из лагеря я позвал его в поездку в родной ему Иркутск вместе с делегацией журнала "Москва" и её редактором Михаилом Алексеевым. Михаил Алексеев, надо отдать ему должное, согласился взять с собой Бородина. И Леонид, недавний сиделец, абсолютно дружески общался с не последним представителем брежневской элиты. Наша совместная поездка в Иркутск от журнала "Москва" каким-то мистическим образом определила дальнейшую литературную судьбу Леонида Бородина. Михаил Алексеев как бы передал символическую эстафету будущему редактору. Загадочно-романтическим образом связал его с "Москвой". Хотя первый опыт публикации был неудачным. Вскоре после ухода Алексеева, когда главным в журнале стал Владимир Крупин, я отнес в журнал его чудесную повесть-сказку "Год чуда и печали", которая очаровала меня не меньше, чем "Маленький принц" Антуана Сент-Экзюпери. Увы, Крупин вернул мне её со словами: "Не подходит, пусть принесёт что-нибудь лагерное". Тогда это было в моде. Но ничего лагерного многолетний сиделец, практически, не писал. Лагерь ему был неинтересен. Есть лишь одна повестушка "Правила игры", где действие проходит в лагере, но и там весь сюжет, весь смысл не в лагерных страданиях, а в важнейшем для Леонида Бородина понятии — "правила игры". Всю жизнь Бородин прожил согласно своим правилам, никогда не нарушая их. Того же он требовал и от друзей. Правила игры во всём — от игорных автоматов, которыми увлекался, до поведения в лагере или же в литературе. А Володе Крупину Леонид остался навсегда благодарен за то, что тот через два года позвал его в "Москву" на работу, а позже и оставил главным редактором. Я помню, после выхода из лагеря, когда мы с Леней сдружились, вовлек его и в литературную кутерьму, познакомил со многими писателями, начал печатать в журнале "Слово", с которым тогда сотрудничал, там же опубликовал и первую статью о нем. Но опекунства он не терпел. Уже позже он сам определился, кто ему ближе, стал печататься одновременно в "Нашем современнике" и в "Юности" и опубликовал там все повести и рассказы написанные в лагерях, и вышедшие в эмиграции в издательстве "Посев".